Медведев не бывал в. Третьяковке около десяти лет. Обрадованный вчерашним приездом дочери, он был возбужден, разговорчив и все утро, пока Вера спала, шутил и даже озорничал. Вчера бабушка с девичьим именем Маруся успокоила его заплаканную дочь, накормила и уложила в своем пахнущем травами тереме. Всё действительно было как в сказке, пока он не спросил Веру, почему она поссорилась с мамой. Она долго молчала, но он был настойчив. Она вдруг заговорила. И когда он услышал про вопрос, заданный Верой матери, его передернуло:

— Кто тебе сказал эту мерзость? Ты должна знать, что рождение и смерть не зависит от человека..

— А от кого?

— Ты слишком любопытна, — Медведев успокоил ее улыбкой, обнял узенькие, совсем детские плечики. Он ощутил под ладонью плечевой сустав, эти еще не окрепшие косточки, и ему стало тяжело дышать. «О, еще как зависят», — подумал он.

Казалось, Вера неохотно ехала в Третьяковку. Медведев боялся быть назойливым, ничего не расспрашивал. Он только сказал, когда вышли на «Новокузнецкой»:

— В музее мама тебя встретит. Мы не договаривались, но мне так думается. Ты слышишь меня?

— Да, — очень тихо сказала Вера.

— А в следующий раз, если ты не против, мы сходим в Большой театр. Уж я постараюсь достать билеты! Ты была там? После того как мы вместе ходили на «Щелкунчика»?

— Да. Мы слушали «Ивана Сусанина».

— С кем?

— С мамой и с… — она замялась. — С Михаил Георгиевичем.

— Очень понравилось?

— Да.

Он сделал логическую ошибку: надо было сказать не «с кем», а «кто исполнял Сусанина». Она поняла его вопрос немножко не так. К тому же снова и снова наталкиваешься на неловкость. Даже ты, опытный и прошедший всё, исключая медные трубы. А каково ей? Девочке, которая едва закончила девять классов… Конечно же она все эти годы называла его папой. Какая нелепость! Мишка Бриш — папа его дочери. И сына…

На Лаврушинском пестрая и очень «толстая» очередь тянулась метров на двести, улица была забита автобусами. У ворот, заставленных железными ограждениями, толпились группы иностранцев. Их пропускали вне очереди, и это возмутило Медведева. Гиды и переводчики собирали своих подопечных, кричали, махали руками. Для туристов, видимо, тоже существовала своя иерархия.

— Бери меня под руку и делай вид, что ты дочь аризонского фермера, — сказал Медведев.

Он важно и не спеша провел ее через огражденную зону к входу во двор Третьяковки. Остановился перед двумя юными милиционерами и торжественно произнес:

— Салус попули супрема лекс эсто!

Один из милиционеров, не долго думая, махнул рукой, другой вежливо посторонился. Медведев и Вера прошли во двор.

— Что, каково? Похож я на американца? — тормошил дочку Медведев. — Конечно, если б не борода..

— А что ты ему сказал? — оживилась наконец Вера.

— Благо народа да будет высшим законом.

Она рассмеялась. Ее смех, нежный и детский отзвук ее голоса подняли Медведева на седьмое небо. Но когда купили билеты и прошли в галерею, Медведев был поражен и обескуражен. Новейшая экспозиция вызвала в нем гнев. Он не узнавал Третьяковку. Многих картин не было, другие висели в необычном соседстве. Живопись последних десятилетий занимала слишком много пространства. За счет кого и чего? В подвалы запасников были задвинуты многие, приобретенные еще Третьяковым картины. «Хорошо, если они в запасниках», — подумал Медведев.

Медведев подвел Веру к портрету работы Кипренского:

— Смотри, ты нигде больше не увидишь живого Пушкина. Можешь сказать, какой он сейчас? Грустный или веселый?

— Грустный.

Медведев засмеялся.

— А сейчас?

— Сейчас? — Вера посмотрела сначала на отца, потом на портрет. — Сейчас веселый! Нет, правда!

— Вот видишь, он все время разный. Если ты придешь сюда одна и через неделю, он опять будет другой.

Вера поняла мысль отца, потому что сама, на себе, уже испытала что-то похожее. Этим летом она часто общалась с зеркалом, наблюдала за изменениями своего лица. Ей очень не нравилось сильное сходство с лицом мамы, хотя маму и называли красавицей. Но однажды она уловила в зеркале сходство с отцовским лицом, которое она знала по фотографии, это сходство ей тоже не нравилось. Ей хотелось, чтоб не было ни того, ни другого сходства. Она стыдилась этой похожести и знала, когда становилась похожей на отца, а когда на мать. Она всегда чувствовала, на кого похожа в ту или иную минуту.

Они долго стояли у портрета Лопухиной.

— Говорят, что она похожа на твою маму, — на ухо дочери сказал Медведев. — Ты не находишь?

— Нисколько! — Вера даже фыркнула. Медведев остался доволен дочкой, хотя и знал, что она не права. Боровиковский, этот колдун, этот волшебник, много лет знал о существовании Любы, он создал ее образ, а не образ Лопухиной — грустной жены (или сестры?) «дикого американца». Особенно поражало Медведева сходство глаз. Эта печальная необъяснимая глубина во взгляде волновала его, раздирала ему сердце, и он поспешно повел Веру дальше, к Нестерову и Сурикову…

Толпы иностранных туристов, по-научному группы, стремительно перемещались по залам. Экскурсоводы барабанили каждая на своем языке; французская, испанская, английская речь сливалась и путалась. В толкучке, в запахе интернационального пота ничего нельзя было ни разглядеть, ни подумать.

Медведев и его дочь спустились вниз, где продавались альбомы. Он уже хотел купить ей что-то на память, когда Вера дернула его за рукав:

— Папа…

Он посмотрел туда, куда она показала ему глазами. У выхода из вестибюля сидела Люба. Он издалека, сразу узнал ее. Да, он узнал ее тотчас, хотя она сменила прическу. По тому месту, где спина незаметно переходит в шейный изгиб, и даже по холстинковому сарафану, которого он никогда не видел, он узнал ее сразу, и сердце участило свои удары. В какой-то момент он ощутил чувство гадливости. Это чувство тотчас растворилось в презрении, которое в свою очередь тоже исчезло, поглощенное жалостью к этой женщине. Увы, ему было уже все равно, смотрела ли она эти идиотские фильмы! Уже не волновала его и ее близость к дамским персонам типа Натальи Зуевой, он был давно свободен от всякой ревности. Но ведь она мать двух бесконечно дорогих для него людей. Мать, то есть самое близкое и самое дорогое для них существо. Почему же она…

— Идем к ней? — весело спросил Медведев.

Вера кивнула. Он заметил, каким неестественным блеском блестели сейчас глаза дочери, как радостно заспешила она в материнскую сторону, держа в своей маленькой ручке два огрубелых медведевских пальца.

Ему стало бесконечно горько от всего этого. Он остановился и, высвобождая руку, сказал:

— Иди и попроси у нее прощения. Не обижай маму. Я сообщу, когда будут билеты в театр.

Вера остановилась, растерялась, глаза ее вновь потускнели.

— Ступай!

— А ты? — он разобрал эти слова по движению ее рта, так тихо она сказала их.

Он ничего не успел ответить: Люба узнала их и шла к ним, переполненная, как ей казалось, справедливым негодованием, решительная, возмущенная и оттого особенно красивая, что начинало уже слегка смешить Медведева.

— Иди и сядь вон там! — приказала она дочери, указывая через дверь на скамью во дворе. Вера нерешительно вышла из вестибюля.

— А, это ты… — сказала Люба, словно не зная, с кем могла быть ее дочь. — Очень приятно.

— Может, мы поздороваемся? — улыбнулся Медведев. — Как-никак не виделись… много лет.

Все ее планы о том, как она отчитает, как пригрозит и унизит его, исчезли. Исчезла вдруг ее заранее припасенная агрессивность. И все это при одном виде этого коренастого улыбающегося человека с густой каштановой бородой. Борода была несимметрично прихвачена серебристо-белыми прядями седины.

— Вообще-то нам не о чем с тобой разговаривать, — сказала Люба, пытаясь вернуть себе пропавшую злость. — Но если ты хочешь…

Они стояли на том же месте, где она ждала перед этим. Вестибюль заполнился сразу двумя группами иностранцев. И Любе вдруг на секунду почудилось, что она не в Москве…