Голос исчез. Медведев усмехнулся и вдруг подумал: «А ведь он только того и ждет, чтобы я делал это всегда. За него и за всех пижонов, таких, как он. Всегда, всегда! И чтобы больше-то я ничего и не делал. Для того он и втянул меня в этот спор… Но, дудки-с! Да, я уберу за собой, но успею сделать еще кое-что… Всё впереди!»

Медведев зажег газовую горелку нагревателя, устроил себе горячий душ, в старомодном фанерном гардеробе решил потревожить новый костюм. Нерешительность по поводу галстука длилась недолго: сегодня он должен выглядеть респектабельным.

После всего этого он написал записку:

«Витя! Постарайся найти кран. Во второй половине дня я приеду. Срочное дело в городе».

Медведев бельевой защепкой над самой калиткой пришпилил листок к ветке березы. Ребята жили недалеко, ходили к сушилке мимо. Увидят обязательно, а если не увидят, то увидит Мария Владимировна и передаст.

Электричку в Москву ему пришлось ждать довольно долго, почему-то они одна за другой проносились мимо.

Бессонная ночь опьянила Медведева. Веселый и взбудораженный, он чувствовал, что на этот раз, сегодня, сделает то, что не мог сделать вот уже несколько месяцев. Телефоны Иванова, рабочий и домашний, его сестры Вали и Зуева записаны. Но он не желал напоминать о себе так часто, Иванов отпадал. Валя? Валя только что стала вдовой. Не дай бог, будет искать скрытый смысл и поймет на свой дамский лад. Вчера он даже не показался ей на глаза… Зуев сам живет в Подмосковье, звонить надо с переговорного.

Кого же попросить, чтобы выяснили, где сейчас Вера? Наталья… Нет, это также отпадало. Да и где искать эту Наталью?

Улицы были перекрыты во многих местах. Москва готовилась встречать очередного важного гостя, и таксист матюгнулся, объезжая центр окольным путем:

— Везде либо кирпич, либо заслон! Не знаешь, куда ехать.

— Не Москва, а проходной двор, так? — лукаво произнес Медведев.

Таксист не уловил иронии:

— Хуже! Едут сюда все, кому не лень. На вокзалах одни мешки. К обеду ничего в магазинах не купишь. Вот когда олимпиада была — милое дело. Никого не пускали.

Медведев попросил пристроиться около телефонных будок.

Таксист заворчал что-то насчет времени.

— Старина, ну что ты стонешь? — Медведев расплатился и отсалютовал. Но таксист не уехал.

«А что, — думал Медведев, шаря по карманам в поисках двушки. — Того и гляди Москва станет этаким вольным городом. По типу Западного Берлина. Тогда-то уж она совсем не поверит твоим слезам…»

О, нет! Она была дорога ему как, мать, и хотя ревность иногда просто жгла сердце, и стыд мог в любую минуту в самом неподходящем месте опалить лицо, он все равно бесконечно любил этот город. Все ушибы и вывихи, полученные по ее милости, заживляла она же, его родная Москва, все его радости были связаны с ней — щедрой и бездумно-великодушной! И что же винить ее, станешь ли сетовать на ее неразборчивость, скажешь ли в ее осуждение хотя бы единое слово? Мать есть мать, какова бы она ни была… Но Медведев ловил себя не только на одной снисходительности: временами он чуял в себе освежающее и вдохновляющее на жизнь чувство гордости. Почему-то он слегка стеснялся этого чувства.

«И то сказать, что и за сын, ежели хвалит свою мать и там и сям? — издевательски думал Медведев кое о ком из исторических москвичей. — И люблю, да никому не скажу, лучше обматерю ее на глазах у Европы..» От оценки собственного отношения к Москве он уклонялся. Любовь к Москве жила в нем неосознанной, как-то подспудно, жила всегда, и в этом смысле не существовало для Медведева трех категорий времени: прошлого, настоящего, будущего. «Что за чушь? — говорил он — Разве все это не одно и то же? Конечно, звенели когда-то сорок сороков, теперь молчат, и пахнет гарью тысяч автомобилей. Но Москва все равно Москва».

Да, Москва была для него все равно Москвой — сожженная много раз, много раз разворованная, не покоренная силой оружия (а как там насчет иных способов?), дорогая и не верящая сыновьим слезам. Что ж, не будем и плакать…

Он не слушал красноречивое безмолвие тысячелетних камней. Родство с этими перестроенными посадами, с этими причудливыми фасадами и по-домашнему уютными переулками не чувствовалось. Вот так же здоровый человек не чувствует чистоты здорового воздуха.

Мир не существовал без Ивана Федорова со свитком в руке, без этой улицы, где стояла когда-то федоровская печатня и та самая академия, которая пестовала могучий ум поморского рыбака. А Николай Васильевич Гоголь с его птичьим носом, сидящий во дворе на Никитском, рядом с окнами, за которыми умер? Говорят, что он сжег перед смертью свою рукопись, но кто доказал, что рукопись сожжена? Москва сберегает великое множество своих тайн. Только нет тайны в Пушкине, которому тоже не позволено было стоять на своем месте. А как много своих верных сынов оставляла Москва в забвении, торопясь увековечить память тех, кто рожден был в других столицах, вскормлен в иных землях! И как прихотливы дороги истории!

Медведев не мог спокойно ступать от здания Моссовета вниз к театру Ермоловой. Да и в каком же московском сердце не вскипает недоуменная горечь при виде этой серой коробки, так нахально заслонившей панораму Кремля? Уж лучше пройти снизу вверх. Говорят, что гранитные глыбы, уложенные в цоколь следующего за телеграфом здания, были припасены Гитлером для памятника в честь падения российской столицы. Но Москва не сдавалась врагам даже и после собственного падения. От порохового взрыва, сделанного другим, не менее крупным бесом, лишь слегка вздрогнула золотая глава Ивана Великого.

Теперь Медведеву частенько вспоминались грибоедовские слова:

Он ощущал этот отпечаток даже в девчонках, одетых чуть не сплошь в привозные джинсовые и вельветовые штаны, в кожаные монгольские и венгерские пиджачишки, а уж что говорить про этих московских, толстеющих на углеводном питании теток! И эти юноши, «томимые духовной жаждой», читающие в метро и в троллейбусе, все еще не растворились они среди пропахших алкоголем и табаком, среди нахальных и громких. Нет, он любил их, вместе с их вечной мечтой об университете, любил вместе с этим университетом и с этим дымным от газов Садовым кольцом, с этими подземными лабиринтами. Особенно любил он Арбатскую станцию, с ее веселым, бесконечным, округлым тоннелем, украшенным рядами бронзовых светильников, напоминающих старинные канделябры. А еще любил Медведев осеннюю пронизывающую зелень подмосковных полей, и такое же пронизывающее бирюзовое осеннее небо и тишину, и умиротворенный запах осенних костров… А как неподражаем шорох и особенно запах дождя под Москвой! Дождь этот пахнет рекой и едва ли не рыбой, свежей серебряной рыбкой, только что пойманной на крючок, с холодным трепетом засыпающей в твоей теплой ладони…

Двушки в карманах не завалялось ни одной. Медведев вспомнил, что московские автоматы не брезгуют и гривенниками. Купил в киоске газету, для того чтобы появилась мелочь.

Он смело пошел на риск и набрал номер Бриша. Сердце сильно забилось. Оно просто бухало в ребра. Гудки прекратились сразу, трубку сняли. «Алё?» — Медведев услышал почти еще детский, но уже и не совсем детский голос, нежный голос, полный какого-то то ли ожидания, то ли недоумения. Медведев не сомневался: ответила его дочь. Он заставил себя говорить спокойно:

— Здравствуйте. Квартира Любови Викторовны?

— Да.

— А вы? Вера, ее дочь?

— Да.

— Говорит один мамин знакомый. Ты одна дома? Где мама?

— Она на работе, — голосок был ровный и, как показалось Медведеву, сиротский. Жалость и новорожденная обида не давали дышать. Он спросил:

— Ты будешь с мамой дома? Сегодня, в середине дня?

— Нет. Я поеду на дачу.

Его нелепое «спасибо» было таким же нелепым, как «до свидания». По крайней мере, так ему показалось. Но он ликовал. Он даже погладил телефонную трубку, нагретую ухом. Погладил, словно живую. Оглянулся на будку с проломанным боковым стеклом, и таксистская «Волга» присела на левое заднее колесо под пятипудовым ликующим медведевским естеством.