Медведев был потрясен буквальным сходством своих мыслей с высказываниями Жени Грузя. Он продолжал читать, не замечая пришедшего утра.

«Но оказалось, что я нахально, эгоистично и гордо присваивал себе эту свободу, свободу в любую минуту прекратить жизнь. Я думал тогда только о себе. Я не замечал того обстоятельства, что если для меня была бы омерзительна и страшна смерть родного и близкого, то и моя смерть для них тоже была бы страшной и омерзительной. Следовательно, тут также нет выбора и все ясно. Мы обязаны жить. Но как? Мне кажется, что для нас нет выбора и в способе жизни. Одна лишь ясность ума, наше мужество и жажда добра помогут нам выстоять среди лжи и страданий. Но прежде надо сбросить с глаз пелену иллюзий. Давай же попробуем отодрать ярлык мнимого оптимизма, который жизнь так коварно приклеила нам! Ведь нам все еще кажется, что все впереди… Сейчас мне хочется хотя бы ненадолго вернуться в прошлое. В то самое, когда нас с тобой еще не было. Туда, под Киев, где мы начались. Вернее, продолжились. Опасность идеализации прошлого тоже есть, но она несоизмерима с идеализацией будущего».

Письмо было не дописано и не отправлено. Дальше обнаружились записи отдельных мыслей: «Украинский гений живет сейчас не в литературе, а в музыке, в народной песне…», «Бесы всегда ругают прошлое и хвалят будущее. Будущее для них вне критики...»

Медведев сложил бумаги. Он не мог спать. Не стихало волнение, вызванное встречей с Сашей Ивановым, похоронами и, наконец, чтением Женькиного архива. Волнение понемногу переходило в тоску, а Медведев не любил таких состояний. Тоска трансформировалась в нем в жажду каких-то действий, но действий неспокойных, судорожных…

Уже несколько лет он жил в том новом для себя состоянии, когда ум, оскорбленный и приниженный неизбежностью смерти, перестал задавать вопросы, на которые — Медведев знал это — никогда не будет ответа. Уважение к великим человеческим тайнам стало нормальным медведевским состоянием. Оно избавило от изнуряющих дум о бессмысленности существования. Для Медведева стало личным открытием то, что гордая ненасытность голого рационалистического ума, казалось бы, призванная служить свободе, парадоксальным образом закрепощала ещё больше, а неопределенное сердечное чувство, на первый взгляд примитивное и ограничивающее, наоборот, расковывало, расширяло возможности, в том числе и для того же ума.

Правда, по-прежнему не было ни одного дня, чтобы Медведев не думал о смерти. Он не боялся ее для себя (по крайней мере, ему так представлялось), но он с отвращением и ужасом думал о смерти близких. Особенно омерзительной была возможность случайной, преждевременной смерти самых дорогих для него существ — его детей… Рычащие самосвалы на московских улицах вызывали в нем ненависть, когда он вспоминал, что его сыну нужно трижды переходить улицу для того, чтобы попасть в школу. Иногда ему снились страшные, кошмарные сны, в которых случалось как раз то, чего наяву он больше всего и страшился. И тогда в голову приходила эгоистическая мысль о том, как было бы хорошо умереть первому. Но за этой мыслью неминуемо возникал вопрос: почему же ты думаешь, что для других твоя личная смерть не так же страшна? Подобно Жене Грузю, Медведев давно понял, что человек живет отнюдь не ради себя…

Он знал еще, что все эти годы и даже дни были пропитаны тоскою по дочке. Отцовское чувство, усиленное за счет всех других, спасало, жгло, радовало и заставляло действовать. Но с годами оно потихоньку теряло способность к самосохранению. Медведеву ясно виделось это. Если б Вера написала ему хотя бы разок за все его шесть лет заключения! Если б он мог представить ее подростком, а не шестилетней девочкой. Но он не мог даже приблизительно выявить зрительный образ дочери. О рождении сына он узнал из письма Славки Зуева. То письмо взволновало и обрадовало его, обрадовало не меньше, чем известие о досрочном освобождении. Правда, это волнение было отравлено ядом ревности. Мысль о том, что сын не его, казалась Медведеву совершенно нелепой. Но ведь она ж была, эта мысль! И куда было от нее деться, если она уже существовала, эта жуткая мысль? Не в этом ли свойство всех дьявольских явлений и наваждений: родиться из ничего, просто так, а потом жить и здравствовать? И занимать все более прочные позиции, превращаясь уже в реальное зло? Ведь он, Медведев, и до сих пор совершенно уверен в Любиной верности. Ах, уверен ли? Она не выдержала грозного испытания. Беда обрушилась на семью вместе с вспышкой короткого замыкания, которое убило Женю Грузя. Или еще раньше? Не может быть…

«Ну, хорошо, — Медведев погасил свет. — А почему тогда по сей день волнует тебя ее поездка во Францию? И к теме порнографических фильмов ты тоже неравнодушен… До сих пор…»

Он твердо знал, что теперь Люба существовала для него только постольку, поскольку существовало прошлое. Она была, и ее нет сейчас для него. И никогда больше не будет. Она уже не Люба.

— Да, но кто же она? — вслух произнес Медведев, и кровать жалобно заскрипела своими допотопными суставами и пружинками.

«Кто? Да, она не Люба Медведева. Уже давно она Любовь Викторовна Бриш. И твои дети Вера и Ромка тоже ведь не Медведевы. Вера Бриш… Ничего себе! Ну, нет. Уж этого-то он не допустит…»

Медведев спрыгнул с постели, раскрыл сарайку. Было утро, солнце всходило. Петух Марии Владимировны, словно стыдясь, что его опередили, торопливо пропел в своем закутке. Комары на рассвете были особенно ядовиты. Медведев несколько раз повторил упражнения, придуманные им самим. (Надо было через левый бок сзади увидеть мизинец правой ноги, а через правый — мизинец левой.) Солнце еще не взошло окончательно. Поселок спал. Дощатый туалет в садике Марии Владимировны каждое утро напоминал о недавнем прошлом.

Медведев не мог забыть давнишний — там, в заключении, спор, разгоревшийся словно костер от маленького беспомощного огонька, может быть, даже мимолетной искорки. Начитанный, не утративший светского лоска интеллектуал, осужденный за какие-то валютно-финансовые аферы, вышел оттуда намного раньше Медведева. Знакомство их было очень коротким. Но уверенный и надменный голос для внутреннего слуха Медведева звучал явственно спустя даже несколько лет: «Равенство? Его никогда не будет. Природа наделила людей разными полномочиями… Одни всегда будут убирать свое и чужое дерьмо, причем вручную. Другие — моделировать их поведение». Медведев сказал: «Твое дерьмо я не уберу. Ты уберешь его сам, дорогой!» Тогда он захохотал: «Именно потому ты и не будешь убирать, что ты, как и я, из другого племени!»

С тех пор Медведев непрестанно думал об этом. Было ли это при виде больничной или магазинной уборщицы или при виде посудомойки, собирающей остатки еды в какое-то отвратительно воняющее ведро, но он, Медведев, всегда вспоминал тот давний спор. Что ж, неужели в мире действительно существует категория прокаженных, обязанных вечно делать за других грязную, неприятную, отвратительную работу? Ведь делает же кто-то ее! Делает ежеминутно, постоянно, за тебя и того мерзавца. «Что ж, — думал Медведев, — выходит, ты ничем не лучше его, ты тоже пижон и мерзавец…»

Сегодня он вдруг не выдержал этих раздумий, вскочил и дважды обошел дощатую обшивку уборной. Потом дождался, когда Маруся уехала зачем-то в Москву, нашел старое ведро, легкий удобный шест, сделал из них подобие черпака и… отколотил доски, прикрывающие сзади колодец уборной. Он сбросил одежду, остался в одних трусах, облачился в какое-то старье и начал с яростью копать рядом с прежним заполненным углублением.

Прошло около двух часов. Выкопав глубже чем на полтора метра, он вылез наверх и начал пробивать перемычку лопатой. Затем он перепустил зловонное густое месиво в новую яму, после чего забросал ее землей. Черпак так и не потребовался…

Он присел на этот перевернутый черпак невдалеке от места сражения — усталый, изнемогший и потный: с души как бы обваливалась, спадала незамечаемая до этого тяжесть.

«Да, но ты же не будешь делать это всегда, — услышал он издевательский голос того интеллектуала. — Ведь ты сделал это только для собственного самоутверждения. А делать это всегда ты ведь не станешь..»— «Всегда? Почему же всегда. Не всегда, а когда нужно. Каждый раз…»