Тот явно дразнил Зуева. Оба шли с одинаковой скоростью, но, стоило Зуеву догнать и сравняться, «Волга» сразу уходила вперед на полкорпуса. Какие-то секунды машины неслись бок о бок, но при блеске встречной машины Зуеву снова и снова приходилось сбавлять скорость и уступать. Наталья ерзала на сиденье, вскидываясь то вправо, то влево, то назад. Она то охала, то скулила от обиды и нетерпения. И Зуев пошел на очередную попытку обгона.

— Останови машину, старик! — закричал Бриш. — Я выйду.

Но кричать было поздно. Зуев опять догнал и начал обходить ту же черную «Волгу», которую обгонял несколько раз и так безуспешно. На этот раз встречных не было, и «Волга», к восторгу Натальи, осталась-таки в хвосте! Зуев закрепил успех, проехал километра два на предельной скорости. И вдруг, когда шоссе пошло слегка под уклон и Зуев чуть тормознул, зад «Москвича» начал гулять вправо и влево. Машина молниеносно избочилась, развернулась и, касаясь асфальта всего одним колесом, повисла в воздухе. В следующую долю секунды она доделала разворот и упала на встречную полосу, на все свои четыре резиновых лапы! И замерла, и виновато заглохла.

— Она… Она остановилась сама, Михаил Георгиевич, — сказал Зуев и вылез. — Видите?

Хотя в левом боку все еще докипал холодок смертельного страха, Зуева разбирал странный, не знакомый ему, наверное, мефистофельский смех.

«Волга», которую они только что обогнали, тоже остановилась. Двое в спортивных костюмах, шлепая кедами по мокрому асфальту, приблизились. Один из них обратился к Зуеву:

— Ну что? Доволен?

— Извини, шеф! — сказал Зуев. — Три один в твою пользу.

— Нужна мне твоя польза! — хмыкнул парень и открыл сначала одну дверцу, потом другую. Но оттуда не вылезали. Все трое были скованы страхом.

— Надо откатить, — сказал парень. — Давай! Живо…

Но тут из машины выскочила Наталья и разрядилась перед водителем «Волги» порцией классической ругани.

— Да убери ты свою кочерыжку! — крикнул парень Зуеву. — И скорость надо бы выключить…

Наталья затихла, ошарашенная тем, что ее назвали кочерыжкой.

Зуев сел на сиденье и выключил скорость, парни откатили машину на противоположную бровку. Светила красноватая, казалось, насмешливая луна. Мотор «Москвича» завелся неожиданно быстро. «Волга» уехала. Зуев опробовал тормоза и сцепление, проверил коробку и рулевое. Все было вроде на месте, машина работала…

Иванов и Люба, не посвященные в автомобильные и дорожные тайны, быстро пришли в себя. Но Бриш-то ясно видел, что произошло на дороге.

— Старик, я не поеду, — сказал он. — Лучше уж я уйду пешком.

Наталья расхохоталась. Хмель еще гулял у нее в крови. Она вытряхивала из туфли песок, держась за карман Михаила Бриша:

— Мишенька, ну куда ты пойдешь? Миша, а где мы находимся? Ой, Миша, я так испугалась, так испугалась! Кажется, чуть не уписалась. А ты?

— Наталья, отстань, — сердился Бриш. — Что ты пристаешь к людям?

Зуев дал слово: он не поедет быстрее семидесяти кэмэ в час. Бриш после многих уговоров залез наконец в машину и приказал ехать к нему домой.

— Я угощу вас первоклассным шотландским виски! — шумел он. — В честь нашего приключения…

— А какой масти виски? — спросил нарколог. — Я согласен только на «Белую лошадь».

Иванов напряженно ждал, что скажет Бриш.

— Я не очень разбираюсь в лошадиных мастях, — сказал Бриш. — Увидишь на месте.

Через полчаса Зуев причалил там, где указал Бриш, но притихшая Люба попросила отвезти ее на Разгуляй. Никакие уговоры не помогли. «Я поеду с ней», — твердо заявила Наталья. Зуев пожал плечами и попрощался с мужчинами.

Иванов и Бриш вдвоем поднялись на третий этаж.

Шел двенадцатый час ночи.

— Это жуткая баба! — бормотал Бриш, отпирая дверь. — Когда-нибудь он свернет с ней шею.

— Ты имеешь в виду зуевскую?

— Конечно. Медведевская совсем из другой оперы…

— А в чем разница? — не унимался Иванов. — Еще не известно, кому повезло.

— Больше всех повезло мне! — сказал Бриш и распахнул дверь. — Здесь женщиной даже не пахнет.

Хозяин круговым жестом представил Иванову свою двухкомнатную квартиру. Обставленная импортным гарнитуром, она не походила на холостяцкую: гардины и цвет обоев были подобраны с излишней, то есть женской тщательностью, посуда на кухне была перемыта.

— Старичок, так что будем пить? — говорил Бриш, думая о чем-то совсем другом. — Попробуем все-таки виски…

Иванов почувствовал волнение и, стараясь быть спокойнее, заговорил:

— Ты знаешь, я вообще-то не пью. И терпеть не могу пьющих, так сказать, по профилю своей деятельности. Но если есть лед…

— Мне, конечно, не удастся споить нарколога, но попробовать надо, — добродушно болтал Бриш. — Кстати, это даже лучше, что Зуев увез свою супружницу. Мы продолжим с тобой нашу дискуссию.

Иванов молчал. «Если он и впрямь принесет „Белую лошадь“, значит, он выиграл пари. И тогда ты, Иванов, просто мерзавец. Да, тогда я просто негодяй и мерзавец»…

Бриш, держа в одной руке бутылку и два бокала, в другой — хрустальную чашку со щипцами и льдом, показался в дверях. Это была действительно «Белая лошадь»! Иванов так обрадовался, что едва не вскочил с кресла. Но сдержал себя, хмыкнул и спросил:

— Михаил, где ты берешь заграничное пойло? Привез из Парижа?

— А что? — Бриш явно насторожился. — Эту бутылку привез Аркашка.

— Из Парижа?

— Да нет. Недавно он мотался в Стокгольм.

У Иванова екнуло сердце. Заломило в надбровьях. «А нельзя ли прямо взять и спросить, кто проиграл пари? — мелькнула отчаянная и явно пьяная мысль. — Нет. Он ничего не скажет… Если бутылка привезена из Стокгольма, это не значит, что она не проиграна. Да, но в Москву гонят этих лошадок со всего света. Может быть и проигранная?..»

Иванов положил в бокал кусок льда, и Бриш плеснул туда большую порцию виски. Лед начал медленно таять, разбавляя коричневый цвет в желто-соломенный, напоминающий другие, совсем другие анализы… Иванов отхлебнул и подержал во рту заморскую жидкость. Стоила ли она того, чтобы переводить на нее валюту? Ничем, кроме отсутствия сивушного запаха, не отличалась она от своих, доморощенных, жидкостей. Все было то же самое…

Бриш, поднятый телефонным звонком, отставил бокал.

Звонил Медведев. Они недомолвками и иносказаниями долго трепались сначала о шефах и академиках, потом о подчиненных и сотрудниках. Иванов ничего не понял. Ясно было одно: Бриш переходил работать в другой институт, в медведевскую группу.

— Извини, старичок, это Медведь. Он уже в своей берлоге на Разгуляе. Они не знают, что делать с Натальей, она совсем пьяная.

— А что Зуев?

— Зуев смотался.

Иванов посмотрел на часы. Прошло сорок минут новых суток.

— Далеко отсюда метро? Я, пожалуй, успею…

— Нет, не успеешь.

И они продолжили спор, затеянный на даче Зинаиды Витальевны.

В субботу Москва стихала, словно сбавляющая обороты турбина или как грандиозная медеплавильная печь между двумя плавками. Такое затишье было похоже и на тонкий, напряженно-тревожный трансформаторный гул, не стихавший в большой заводской пристройке, сделанной нарочно для драгоценной и такой капризной «Аксютки». Однако же этот безбрежный город в каждом из его состояний можно сравнить с чем угодно. Любая стихия, любой самый фантастический образ годился для этого. Нагромождения жилых массивов разбегались во все стороны, с косным самодовольством вновь и вновь возникали они перед человеческим взглядом. Беспредельность и необратимость, с которыми эти крохотные четырехугольники человеческих жилищ занимали новые и новые пространства живой, зеленой, пульсирующей земли, Медведев не хотел замечать. Он, как и все москвичи, делал вид, что не замечает всего этого.

Но сколько же можно притворяться и «делать вид»!

Иногда, очнувшись, он приходил в ужас от непостижимого, необъяснимого скопления рукотворных объемных масс.