Одно сделалось ясно Каютину, что все его недавние трагические порывы и планы чрезвычайно глупы и малодушны: он уже не собирался разбить себе голову об стену, погибнуть в одной пучине с своими кулями и надеждами. Однакож и ничего хорошего не видел он впереди и, сидя у нагорелой свечи с потупленной головой, предавался самым мрачным мыслям.
Между тем компания кончила чай. Лоцмана простились и ушли. Антип долго толковал в другой комнате с буфетчиком, наконец воротился к своему столу, сел и налил себе еще чашку. Медленно попивая жидкую, чуть желтоватую влагу, он долго всматривался в лицо временного купца и, наконец, спросил его:
— Что ты так задумался, хозяин?
Каютин вздрогнул.
— Так, ничего, — отвечал он.
— Ну, оно не совсем ничего: барки-то, говорят, что разбило, твои были?
— Да, в них была и моя часть.
— Так оно немудрено и призадуматься: есть о чем. Да что делать! на все воля господня. Бывает и хуже — дело торговое. Оно, конечно, потеря большая, да не все ведь и пропащее: авось, бог даст, и пособерется!
— Что уж там собирать! — сказал с досадой Каютин.
— Как что собирать? — возразил с удивлением Антип. — Вот хорошее сказал: что собирать? Да ты, — спросил он, пристально оглядывая его, — да ты кто таков… купец?
— Да… купец.
— А был не купец прежде?
— А ты почему узнал? — спросил быстро Каютин, который, обращаясь в низшем классе народа, имел свои причины не вдруг обнаруживаться и не любил, когда угадывали истину.
— Ну, не сердись! не сердись! — сказал примирительно Антип, заметив досаду в его голосе. — А узнал я потому, — прибавил он, сопровождая свои слова немного лукавым и вместе ласковым взглядом, — что у тебя, видишь ты… руки больно белы.
— У меня товарищ есть, — сказал Каютин, вспыхнув. — Он присмотрит и распорядится кульем.
Антип усмехнулся.
— Умен ты, барин, — сказал он, — догадался, чему сдивился мужик; признаться, чудно показалось мне: там кулье ловят, а хозяин вот уж почитай больше часу в харчевне сидит; добро бы, загулял: ну и спрашивать нечего! а то просто пригорюнился, тяжелую думу думает. Что, чай, черно у тебя на душе? — спросил с участием Антип, подвигаясь к Каютину и заглядывая ему в лицо. — Поди, небось, словно как после похорон, опустивши молодую жену в сырую постельку?
Предложи теперь Каютину такой вопрос человек одного с ним круга и образования, он взбесился бы и был бы прав. Но он считал своим долгом обращаться как можно деликатнее с простолюдинами, которых душевно начал любить, прожив уже несколько месяцев почти исключительно с ними и с каждым днем больше узнавая их. Притом в голосе Антипа было столько простоты и искренности, что участие его не только не оскорбило, но даже тронуло Каютина. Тоска вдруг сильнее подступила к его сердцу, и он отвечал чуть не со слезами:
— Сам смекаешь, чай, как бывает у человека на душе после такой напасти.
— Как не смекать! — сказал задумчиво Антип. — Не первый десяток живу. Хоронил я сродников, дорогих людей хоронил… да хоронил и богатство свое: своими глазами видел, как ко дну идет, а помочь не мог! Только, знаешь что, барин, послушай моего совету: свистни и рукой махни, не убивайся! Дело торговое: зацепил — поволок, сорвалось — не спрашивай! Закидывай снова. Ты вот не купец, а в торговлю, видно, охотой пошел.
— Охотой! — отвечал Каютин с горькой усмешкой.
— Ну, вот видишь, охотой, — сказал Антип, не заметив иронии, — а пословица говорит: охота пуще неволи, терпи — слюбится! Коли охота есть да здоровье бог даст, наживешь денег; не все барки будет колотить; помаленьку, глядишь, лет через пятнадцать и капитал соберется…
— Через пятнадцать лет? — воскликнул Каютин. — Нет, спасибо! через пятнадцать лет мне твоих денег и даром не надо!
— Что так? — сказал Антип с усмешкой. — Деньги всегда нужны. А давно ты торгуешь?
— Вот уж год скоро.
— Ха, ха, ха! ха, ха, ха!
Антип просто хохотал; но смех его так был добродушен и ласков, что не было возможности рассердиться.
— Извини, барин! — наконец сказал он, удерживаясь. — А смеюсь я не в обиду тебе, а потому, что, вишь ты, уж не впервой слушать мне такие речи: вся ваша братья, сколько ни встречал по торговле, на одну стать: коли уж пошел торговать, так ему чтобы сразу горы золотые были, а нет, так и на попятный двор! А того не подумает, что деньга сама барыня спесивая: не разбирает, какого ты роду, а кого полюбит, к тому и идет; а любит она тех, кто умеет с ней обращаться: вишь ты, уходу большего требует, скоро в руки не дается. Ты походи за ней, похлопочи, в дугу согнись, в щепку высохни, поседей до поры. А то думает сразу взять!
— Так, — уныло сказал Каютин, почувствовав глубокую справедливость его слов.
— Ведь и ты, чай, уж баста теперь. Довольно-де: поторговал! Да, шути тут! так торгуют! В Петербург, что ли, теперь поедешь?
— В Петербург?! — воскликнул Каютин, вскочив и переменившись в лице. — В Петербург?! ни за что! Скорее в Сибирь!
Антип посмеялся.
— Ну, барин, — сказал он, — видно, горе у тебя не одно, А что ты так говоришь про Сибирь? Ведь говорят только: Сибирь, Сибирь! а сторона богатая, привольная.
— А ты разве бывал там?
— Бывал ли я? Да ты лучше спроси, где я не бывал? Недаром меня нырком прозвали. Много сухим путем исходил, много морей переплыл, был и там, куда человек, почитай, не заходит, был и там, куда ворон костей не заносит. Хорошая сторона Сибирь! Вот коли хочешь скоро денег нажить, поезжай туда. Да и то нет! Как посчастливится… А ты же скор крепко: так, пожалуй, и даром съездишь. Приманка, вишь, там велика, — всякий туда: золота, мол, накопаю! Так кому еще удастся. А вот я знаю, так знаю сторонку, где можно денег добыть… и скоро. Да нечего уж и говорить!
Антип махнул рукой. Каютину показалось, что лицо его омрачилось.
— Чудной ты человек, — сказал он, — знаешь, где раки зимуют, а не ловишь.
Антип молчал и думал.
— Сторонушка та, — заговорил он грустно, не поднимая головы, — дальняя, холодная, неприветная. Там зима, почитай, круглый год держится, и дорога туда трудная: что ни шаг, великаны в ледяных бронях, как полки, стоят, ходу вперед не дают; без ножей, без мечей, да сила в них богатырская; только справимся, глядишь — новые полчища тихо встречу идут, как живые подвигаются; держи ухо востро, а оплошал, так ко дну ступай… Я, барин, три раза тонул, — прибавил Антип, подняв голову и взглянув на Каютина, который внимательно слушал его, — а скажи теперь, — сейчас опять готов! Уж как доберешься до земли — раздолье! нигде не бывать такого промыслу! Гусь туда со всего света летит — руками бери! Рыбы видимо-невидимо — успевай ловить. Моржи и тюлени и по льду и по берегу как чурбаны лежат — знай сонуль поколачивай! А песцы? а медведи белые? не ищи его: сам в гости придет — умей справиться! Нечего и говорить! нигде не найдешь столько рыбы, и зверя, и птицы с дорогим пухом. Да и как не быть там? никто, почитай, не пугает!
— А что же жители? — спросил Каютин, не сообразив вдруг, о какой земле идет речь.
Антип посмеялся своим тихим, ласковым смехом.
— Жители? — повторил он. — А жителей там живых нет, а есть там одни жители мертвые. Как плывешь берегом, как пойдешь островами, только и видишь: все кресты, кресты, кресты, а почиют под теми крестами все люди русские, православные, что ни есть храбрейшие (трус туда и не суйся: со страху умрет!), и имена тех отважных людей (упокой, господи, их души многострадальные) на крестах писаны. Правда, и иностранцы иные есть; нечего говорить, между ними тож водятся храбрые люди. А ходили они туда с давных пор, про страну ту далекую разведывали; дороги, слышь, в дальние земли искали… да немногие и вернулись. Приплывут туда целыми кораблями, народу тьма, иной раз до сотни, а назад едут почасту просто в лодье, и всех двадцати не насчитаешь, да еще и на дороге то и знай хоронят: кого в мать сырую землю, а кого просто по морскому обычаю: в море! Вот какова сторонушка! А-то думал: жители! Ни городов, ни деревень, ни храмов божиих тоже нет; а иной раз взглянешь на море: словно целые города, селения, хоромы, церкви по морю плывут, либо стоят, пока ветер не погонит. Глупый единится, а дело оно просто выходит: льды, понимаешь ты, спокон веку не тают, а все больше растут и такими горами по морю ходят, что на суше таких гор не увидишь: сажен шестьдесят иная в вышину, да еще сажен тридцать в воде сидит, а в обхвате такая, что в неделю кругом не объедешь, а иную и в месяц. А называются они стамухами. Сцепится иной раз десяток-два таких льдин, да так чудно сцепятся, такие из них фигуры выйдут, что глядишь издали: ну город, просто город, с церквами, колокольнями, башнями! Оно, правду сказать, и солнце иной раз обману способствует: там оно, видишь, не по-нашему светит: то его господь знает сколько ден не видать, словно совсем пропало, а то вдруг такой свет пустит, что все кругом инаково покажется. Подлинно чудо! Веришь ли, барин, раз смотрим, а на небе не одно солнце: четыре! ей-богу! горят таково ярко, недалеко друг от дружки, и все четыре меж собой полосками разноцветными, словно радугами, сцеплены! И уж вид оттого какой — чудо! гляди да глазам не верь! Просто покажется, что другой такой стороны и с огнем не найдешь: лучше, чем под Астраханью, у привольного Каспийского моря, а уж на что та (Сторонка богом благословенная, — я там тоже бывал. А продал обман — и все пропало: ни былья, ни жилья. Кладбище, просто кладбище!
