Так рассуждал Каютин, сидя у чемодана, как вдруг постучались к нему.

— Войдите, кто там? — сказал он, запирая чемодан.

Катя высунулась в дверь.

— Барыня идет к вам! — сказала она и скрылась.

Испуганный Каютин вскочил. Он не верил своим ушам; но в дверях показалась обширная фигура, окутанная большим платком.

— Кто это? — робко спросил Каютин.

— Я! — торжественно отвечала Лукерья Тарасьевна, сбрасывая платок и являясь перед Каютиным во всем величии отчаянной женщины. Ее жидкие волосы падали очень скудно по широким плечам, белый капот был не застегнут, и пышная грудь сильно порывалась на свободу, угрожая разорвать туго затянутый корсет.

— Вы едете?

— Еду, — весело отвечал Каютин.

— Ах, мне дурно!

И она, шатаясь, доплелась до стула и села.

— Не угодно ли воды?

И Каютин сделал движение к двери.

— Стойте!

Она заслонила ему дорогу.

Каютин равнодушно смотрел на отчаяние дамы и решился выдержать свою роль до конца.

— Я лишу себя жизни!

— О, не лишайте! жизнь ваша так дорога!

— Для кого?

— Для вашего мужа.

— О, как жестоко! слишком жестоко! — воскликнула она.

Вдруг вбежала Катя и задыхающимся голосом сказала:

— Идут! идут!

— Кто? Боже! я погибла! — воскликнула Лукерья Тарасьевна, начиная бегать по комнате.

— Вот видите! — сказал Каютин, — теперь уж вы и погибли!

Он запер дверь, и в ту же минуту в нее начали грозно стучаться. Все вздрогнули.

— Отворите! — кричал в ярости муж Лукерьи Тарасьевны.

Она стояла уже на стуле у окна, а Катя опускала другой стул за окно, чтоб госпоже легче было спрыгнуть.

— Итак, прощайте! — прошептала Лукерья Тарасьевна таким тоном, как будто готовилась к самоубийству.

Каютин делал ей знаки, чтобы она скорее спрыгнула.

— Навсегда!

— Отворите! или я разломаю дверь! — кричал ревнивый старик.

И точно дверь стала трещать.

Лукерья Тарасьевна, наконец, спрыгнула, и скачок был таков, что дом дрогнул. Катя заперла окно, накинула барынин платок, закрыла им даже лицо свое и стала в угол, посмеиваясь.

Каютин отворил дверь. Ревнивый старик в сопровождении сына вбежал в комнату и, как тигр, кинулся к Кате.

— Ага, попалась! а!! мужа срамить!!!

Он сорвал платок, — и ярость сменилась в его лице удивлением и радостью. Он обратился с гневным вопрошающим взором к сыну, который заглядывал во все уголки, позабыв, что мачехе его нужно было немало места. Каютин стоял, как преступник, потупив глаза, а Катя, закрыв лицо руками, дрожала, едва сдерживая смех.

— Извините, я… — сказал Каютин запинаясь.

— Ха, ха, ха! ничего, ничего! дело молодое… ха! ха!

И старик помирал со смеху.

— Ну, беги, беги скорее, — говорил он Кате, — чтоб барыня не увидала! Она у меня такая строгая, — прибавил он, обращаясь к Каютину.

В заключение он обнял, своего гостя и, пожелав ему благополучного пути, вышел, побранивая сына.

Каютин вздохнул свободно. Он заперся на ключ, осмотрел окна, как будто опасаясь воров, разделся и лег. Он вспыхнул и покраснел при мысли, что чуть было не отплатил гостеприимному старику очень дурно; но скоро потом он свалил всю вину на Лукерью Тарасьевну, а себя даже хвалил за то, что умел удержаться в границах; благодаря такому обороту мыслей сон его был покоен и крепок.

В шестом часу утра он уже скакал по большой дороге.

Август приближался к концу. Подул постоянный осенний ветер. Мрачная перспектива открылась деревенскому жителю.

Непрерывно ревет, воет и злится осенний ветер, нагоняя нестерпимую тоску на душу. Куда ни пойди, везде шумно, уныло и пусто. Ветер крутит и гонит песок по дороге; послышится ли песня — ветер смешает ее с своими дикими звуками, заглушит и унесет за тридевять земель. Ветер сносит и далеко мчит по необъятному печальному полю шалаш пастуха, закутанного в рогожу. Что сделалось с смирной речкой, которая еще недавно чуть заметной струей катилась по каменистому дну в глубине высоких и красивых берегов? Она вздулась и тоже ревет и бурлит, сколько хватает силы… А как страшно в лесу! Среди вечного глухого ропота, непрерывного колебанья и треска ветер с диким ожесточением срывает с деревьев сухие листья, крутит и вертит их, как тучу невиданной саранчи, желтым ковром устилает подножие леса… Все в непрерывном насильственном движении, будто проникнуто страхом близкого разрушенья; все дрожит, и трепещет, и молит пощады унылыми звуками. Трещат вековые деревья, гнутся и ломятся отростки. Беспрестанно колеблется и склоняется с тихим, печальным шепотом густой, высокий кустик травы, уцелевший среди почерневшей зелени, изломанных сучьев и желтых листьев… На верхушку высокого дерева сядет отдохнуть усталая птица; с минуту она силится удержаться, качается, взмахивает крыльями, плотно обогнув когтями обнаженный сук; но ветер озлится, сорвет бедную птицу, и, не вдруг справившись, летит она в поле… Но и там та же тревога, шумная, суетливая, но безжизненная.

Скучно!

За стенами громадных зданий не слышит и не замечает озабоченный горожанин суровых порывов осеннего ветра… Зато ничего, кроме них, не слышит несколько месяцев сряду деревенский житель… Нестерпимое уныние охватывает его душу… Куда идти? что делать? как убить длинный вечер? как убить целый ряд длинных вечеров?..

В такие-то вечера, томительные, ненужные, свободно разыгрывается праздное воображение, родятся на свет и плодятся нелепые сказки, фантастические ужасы; дикое суеверие туманит светлую голову, и вера в чудесное выкупает недостаток действительного движения в окружающем. Тускло светит нагорелая свеча; старушка в очках оракулом сидит на первом месте; ветер шумит, — и под его однообразные звуки чудовищная фантасмагория кажется сбыточным делом… Карты, бобы, растопленный свинец и всякие гаданья получают свою законную силу. Человек порядочный, загнанный в глушь, спивается с кругу… В такие-то вечера в ленивые, утомленные однообразным бездействием головы заходят странные причуды, эксцентрические выходки…

Ветер шумит и гудит вокруг; огромного старого дома на краю деревни, стучит и скрипит ставнями, хлопает воротами. Убаюканный его унылыми звуками, сладко спит в прихожей мальчик лет четырнадцати, в суконном казакине с красными нашивками на груди, — сладко спит, прислонив руки к столу и положив на них голову.

В столовой тускло горит свеча на круглом столе перед диваном; на диване лежит старичок. Его волосы седы; маленькое, сморщенное лицо болезненно; в некрупных заостренных чертах его заметны хитрость и пресыщение, утомленье жизнью. Глаза его закрыты: он тоже спит. Вдруг ветер завыл сильнее, громче застучал ставнями; старичок проснулся. Он вздрогнул, осмотрелся и закричал:

— Мальчик!

Ему отвечает тихое, мерное храпенье.

— Мальчик! — кричит старичок громче.

Является мальчик. Свет режет его сонные глаза, и он щурится.

— Ты не спал? — спрашивает иронически старичок.

— Не спал-с.

— Так… а как думаешь, который теперь час?

— Не знаю-с.

— Не знаю! вот новость сказал: не знаю! А ты подумай.

Мальчик думает.

— Ну?

Мальчик продолжает думать.

— Говори же.

— Не знаю.

— Вот, ничего не знаешь! ступай посмотри!

Мальчик уходит в дверь направо, возвращается и докладывает:

— Шесть часов без четверти.

— Полно, так ли?

— Так-с.

Молчание.

— Ты ничего не видишь? — спрашивает старичок.

— Ничего-с.

— Посмотри-ка хорошенько.

Мальчик внимательно осматривается кругом.

— Ничего, все как следует, — отвечает он.

— Все как следует? полно, все ли? посмотри еще.

Мальчик осматривается и повторяет:

— Все-с.

— Ты слеп?

— Нет-с, вижу.

— Что же ты видишь?

— Да все-с.

— А что? ну, говори, что?

— Стол, диван… стулья… свечку… гитару.

— Больше ничего?

— Нет-с, стены вижу, вас вижу… потолок вижу.