— Да ништо, место приточное, заметное место… сюда нарочно на наши пороги поглядеть ездят: больно, вишь, занятно… Как теперь помню, лет десяток будет, сел ко мне на барку господин из Питера; для того и приехадцы, говорят, был… Ничего, не робел сначала. А как на Вяз наехали да почла барка трещать и гнуться, отколева страх взялся, забегал, словно угорелый, так вот и прыскает из угла в угол, побелел весь, кричит: «Выпустите, родимые!» Мне не до того было: работа была трудная; а как взгляну, так вот смех и разбирает. Да ведь и не выдержал: на остров соскочил, упал по колени в воду, а шуба-то на нем енотовая была, богатая, — всю смочил; уж и посмеялись мы тогда! Не знаю, кто его тогда на берег вывез!

— А вот намедни толк шел в харчевне, Василий Петрович, — отозвался один из гостей лоцмана, рыжий, плечистый мужик в синем армяке, — сказывали, что два англичанина из своей земли нарочно приезжали поглядеть на пороги.

— Да кому же ты говоришь, Мирон Захарыч! я сам их видел, вот как тебя вижу теперь; вот, я чай, и батюшка их запомнит.

Тут он обратил глаза к противоположному углу, где на широкой изразцовой лежанке покоилось туловище, прикрытое двумя нагольными тулупами.

— Батюшка!

— Ась! — отозвался разбитый голос, и старик лет осьмидесяти пяти, седой, как лунь, приподнялся, покрякивая, на локте.

— Подь к нам, — сказал лоцман, — полно тебе спать! вишь, гости дорогие пришли; выпей чайку.

Старик сбросил с себя тулупы и свесил босые костлявые ноги на пол, причем длинные пряди его белых волос рассыпались по смуглому, загорелому лбу и шее. Он медленно сошел вниз, накинул на сгорбленную спину овчинку и, придерживаясь по стенке, медленно начал пробираться к разговаривающим. Тогда только заметил Каютин, что старик был слеп. Гости лоцмана почтительно дали ему дорогу; Каютин привстал и опорожнил ему место.

— А помнишь, батюшка, как англичане приезжали к нам на пристань?

— Помню… как не помнить! — отвечал старик, ощупывая лица соседей. — Ты, что ли, Мирон? — произнес он, отнимая дрожащую ладонь от бороды рыжего мужика.

— Я; здорово, Петр Васильич! как бог милует?

— А ведь, небось, на барку-то не посмели сесть англичане-то, — перебил лоцман, — только у телеграфа на Выпу поглядели; дело-то было по весне: знамо, река-то наша маненечко поразгулялась; как увидели они, что барку понесло так, что и тройкой не обгонишь, — знамо, при ветре тридцать верст вчастую угонит, — ну, и трухнули. А потом, сказывал ратман, как приехали домой, в газетах отпечатали, что по порогам по Боровицким в решетах ездят. Да что вы думаете, а ведь и взаправду решето! — продолжал словоохотливый хозяин, самодовольно оглядывая слушателей. — А нутка-сь, построй иное судно, так, чего доброго, и не выдержит, как на порогах почнет его без малого что на аршин перегибать [13].

— А правда, говорят, будто здесь императрица Екатерина Великая была? — спросил Каютин, обращаясь к слепому старику, который тотчас же навострил слух и поставил чашку на стол.

— Правда, — отвечал он, — я еще тогда и сам лоцманом был. Вот недавно с ратманом года считали, да и в бумагах есть: кажись, в 1785 году… дай бог память!.. так, в 1785 году дело было. Государыня от Волочка на барках изволила прибыть; нарочито там для нее барки делали. А здесь ее на носилках наши девки из барки вынесли; носилки были тож нарочито сделаны. Девки все подобраны были ражие; нам всем, лоцманам, понашили кафтаны зеленые, кушаки алые, поярковые шляпы; и теперь у меня сохранны, в сундуке лежат. Царица до Потерпелиц, говорят, на барки не садилась, а изволила по берегу ехать в берлине — по-нынешнему каретой называют, — а на барках графы и князья ехали.

— А много с ней было свиты?

— Да довольно. Князь Потемкин был, Саблуков, Нарышкин да еще… дай бог память… наместником новгородским и тверским что был… да, Архаров, Николай Петрович; да еще Олсуфьев. Я тогда молод был, а вот помню немного. В Потерпелицах государыня села на барку и на ней до самого Питера следовать изволила, — продолжал старик, проводя для большей ясности рукой по воздуху, — дай бог ей царство небесное! Да на плесе, за Витцами, под Боровичами, велела всех лоцманов водкой поить. Вишь, какая!.. С тех пор и зовут его Винным Плесом.

Старик замолк, потупил голову и задумался.

— Знатное, знатное у нас место! — заметил лоцман Петров, самодовольно поглаживая бороду. — Особливо в судоходную пору, как со всех сторон народ пойдет на работу, — что твой город: тысяч семь иной раз наберется! шутка, без малого пять тысяч барок прогоняем! Неповадно оно только вашему брату, — прибавил он, смеясь: — чай, задрожит, небось, ретивое, как пойдет колотить твои: барки тысячные?

И лоцман снова засмеялся. У Каютина в самом деле дрогнуло сердце.

— А часто случаются у вас несчастия? — спросил он.

— Как не быть, — бывают; грех сказать, чтобы часто, не то что в старые годы, а все-таки поколачивает. Вот и вечор барку в середипорожьи разбило: гнали с Гжатской пристани, с маслом, и тысяч на двадцать серебром товару было, — така-то напасть, право! И лоцман такой ловкий парень, — не знаю, оплошал, что ли, или уж так, напасть божия? Костин, — прибавил лоцман, обращаясь к другим собеседникам. — Да и сам чуть было не утонул: как-то концом потеси зацепило за голенище; он и повис на ней… да спасибо еще концевой ножом голенище распорол и снял его… Жаль беднягу: прогулял перемычку! А барку так расколотило, что всего восемьдесят кулей повытаскали!

— Да куда же они все девались? — смущенным голосом спросил Каютин.

— Куда! эге-ге… и вправду видно, что вы впервые здесь, — отвечал лоцман, прищуривая снова глаза свои. — Куда девались? а нешто, ты думаешь, барки-то бродом ходят у нас?

Гости лоцмана захохотали; даже старик, отец его, покачал головою, и на впалых губах его, показалась улыбка.

— Эх-ма! — продолжал хозяин. — Ведь я ж те сказывал, как их, сердечных, перегибает на порогах; река извилиста, что проселок, в ином месте словно углом заворачивает; а тут как раз каменная коса на повороте тебя и ждет, — не смигнешь, как налетишь; течение: брось щепку — несет, как лист вихрем. Рассуди ж ты сам, каково поуправиться тут с баркой; на иной ведь пудов тысяч восемь — сила! Вестимо дело, повсюду, где только можно, в опасных местах «заплыви» из бревен поделаны: как ударится об них барка, так они и откинут ее опять на фарватер, на глубину… понимаешь?.. Да и тут не всегда господь милует.

Дрожь пробежала по всем членам Каютина. Воображение его создало в один миг тысячу опасностей, которым непременно должны подвергаться барки, проходящие через пороги.

— Да ну, ну, — сказал лоцман, заметив его смущение, — полно грустить заранее, хозяин; утро вечера мудренее, авось все пройдет ладно; у нас есть лихие ребята; проведут, даст бог, благополучно.

— Что ж, Василий Петрович, будешь у меня на казенке? — спросил нетвердым голосом Каютин.

— И рад бы, да не могу, хозяин… как тебя звать прикажешь?

— Тимофей Николаич.

— Не могу, Тимофей Николаич: кашинскому купцу Заворотову да калужскому Полетаеву обещался; слово дороже денег, — я уже пятый год у них барки гоняю.

— Ну, так хоть научи, кого лучше позвать, — мое дело новое; сделай милость.

— Научить научу, изволь.

Было уже около осьми часов вечера, когда Каютин снова очутился на песчаном берегу Мсты. Солнце медленно склонялось за реку, распуская по небу багровое зарево. Небо было облачно; длинные хребты туч, несомые сильным ветром, застилали горизонт. Окрестность окутывалась уже сизою тьмою, и только дом лоцмана с осенявшими его ветлами, облитый продиравшимися сквозь тучи лучами, обозначался ярким пятном посреди темных обрывов. Но вот и он начал, наконец, тускнуть, зарево еще раз вздрогнуло на стеклах окон, проскользнуло по макушке кровли, и все схватилось сумерками. Каютин спустился вниз к реке и пошел берегом, прислушиваясь к печальному плеску волн, разбивающихся о камни. Неподалеку от ручья, бежавшего с крутизны по берегу, он увидел, двух рыбаков, тащивших из воды лодку. Он чувствовал себя столько одиноким в ту минуту, что обрадовался встрече.