И злая улыбка передернула его лицо; он вопросительно глядел на Полиньку, которая потупила глаза.
— Неужели я так страшно провинился перед вами, что ни мои слезы, ни мои страдания не могут вас смягчить? и что такое я вам сделал? скажите, ну, что такого ужасного я вам сказал, чтоб можно было так оскорбить человека моих лет?
В голосе горбуна было столько упрека, что Полинька прослезилась и почувствовала, как будто она точно виновата.
— Я вас не оскорбляла, Борис Антоныч, — робко заметила она.
Улыбка пробежала по его лицу; он усмехнулся.
— Выгнать человека из дому, тогда как он был расположен к вам, как отец, как брат! не отвечать ему на все его мольбы, бежать от него, как от злодея, с отвращением отворачиваться от него, — как же все это вы назовете, как не оскорблением? а?
И горбун задрожал.
— Мало того: вы лишили меня сна и аппетита, вы сделали из меня круглого дурака; я запустил свои дела, интересы мои сильно пострадали; и все вы, вы… Палагея Ивановна… да! вы виноваты!
Горбун приостановился.
— Я должен был прибегнуть, — продолжал он, придав своему лицу и голосу больше кротости, — к смешному средству в мои лета; но что же делать! По крайней мере вы теперь выслушаете меня.
Горбун поднял глаза к потолку и торжественно сказал:
— Видит бог, мои намерения чисты!
И, обратясь к Полиньке, он прибавил с приятной улыбкой, указав ей на диван:
— Извольте сесть, и прошу вас, Палагея Ивановна, выслушать меня.
Полинька не решалась.
— Я прошу теперь только одного, чтоб вы выслушали меня и узнали бы, какой я человек и насколько предан вам.
Полинька села на стул у двери.
— Что же вы, Палагея Ивановна? — спросил горбун, указывая на диван.
— Мне и здесь хорошо! — отвечала Полинька, рассчитывая, что горбун не так близко будет сидеть к ней.
— Там дует! — заметил горбун, указывая на дверь. — Хе, хе, хе!
— Она заперта, — с особенным ударением отвечала Полинька.
— Как вам угодно… мы и здесь переговорим, — добродушно сказал горбун и придвинул себе кресло, чтоб сесть ближе к Полиньке, которая делала над собой страшные усилия, чтоб не убежать от него в угол.
— Вот видите ли, Палагея Ивановна, — начал горбун, — Василий Матвеевич банкрут не сегодня, так завтра!
— Боже мой! неужели это правда? — с испугом спросила Полинька.
— Я вам, кажется, писал об этом… хе, хе, хе! — сказал язвительно горбун.
— Неужели нет надежды, Борис Антоныч? — умоляющим голосом спросила Полинька, знавшая, что горбун был главным кредитором Кирпичова.
— Как нет! помилуйте-с! можно еще уладить дело!
— О, вы это сделаете: вы спасете их! — с увлечением сказала Полинька и, сложив руки, умоляющим взором смотрела на горбуна. — Она была еще в таких летах, когда чужое горе, чужая опасность живо трогают.
— Теперь вы поняли меня? теперь вы простите мне все? — насмешливо спросил горбун.
— Я виновата перед вами, Борис Антоныч; я думала, я…
И Полинька от души раскаялась.
— То-то молодость! Вот хоть вы, Палагея Ивановна вы другим на слово верите, а мне, так хоть умри я, не хотите ни в чем верить! Вам насказали: поеду, буду работать, наживу денег! Не верьте, я-таки пожил довольно… Нет-с, деньги нелегко наживаются. Мне много стоило труда, страдания и даже унижения — да-с! унижения, — чтоб нажать все, что я имею. Теперь другое дело — мне ничего не стоит удесятерить свой капитал. Лишь бы охота была. Я имею, покровительство, защиту. Мне все теперь кланяются, руку жмут. Вы, чего доброго, подумаете, что мои седые волосы заслужили такое уважение? э! нет-с, Палагея Ивановна, нет-с: деньги, деньги, одни деньги. Это правда, что я их добыл кровью и потом… но все-таки не за добрые дела, а за деньги достаются поклоны да улыбки людей. Я хорошо знаю свет, всяких людей видал. Иной помогает тебе взыскать, точно друг какой; ну, вот и усадим несостоятельного в тюрьму; что же бы вы думали? через день придет просить взаймы денег! Вы, говорит, вчера получили с такого-то за продажу всего его движимого, так нельзя ли ссудить? А сам знает, как легко было их получать! Дети плачут, мал-мала меньше, жена, как безумная, мечется, муж, того и гляди, руки на себя наложит… Вот-с, как деньги-то важны, Палагея Ивановна! Кто их имеет, тот много доброго может сделать.
Полинька внимательно слушала горбуна и вздрогнула, когда он коснулся положения семейства, у которого описывают имущество. Горбун, кажется, того и хотел.
— У них тоже будут все описывать? — тревожно спросила Полинька.
— Хе, хе, хе!.. известно, все опишут, да еще и в тюрьму засадят Василия-то Матвеича.
— Боже! — воскликнула Полинька, побледнев.
— Да-с, жаль его супругу; прахом пошли все денежки… На удочку поддел ее Василий-то Матвеич. Теперь она жила бы себе барыней. Ну, что делать! пойдет по миру с детьми. Сама…
— Борис Антоныч! Борис Антоныч! спасите ее, спасите! — раздирающим голосом сказала Полинька и тихо опустилась на колени.
Горбун отодвинулся в креслах и весь дрожа, любовался Полинькой, стоявшей перед ним на коленях. Он так смотрел на нее, что Полинька закрыла лицо. Потом она зарыдала.
— О чем же вы плачете? — дрожащим голосом спросил горбун, вскочив с кресел и подходя к ней.
— Я не встану с этого места, Борис Антоныч, — сказала Полинька отчаянным и решительным голосом, — пока вы мне не дадите слова спасти Кирпичова от тюрьмы и позора!..
Горбун мгновенно вырос; он смотрел на Полиньку такими глазами, как будто не верил своим ушам.
— Борис Антоныч! — продолжала она, приписывая его волнение состраданию к Надежде Сергеевне. — Сжальтесь!
Он взял ее за руки и приподнял; она чуть не вскрикнула: руки его были холодны, как лед, и дрожали.
— Успокойтесь, Палагея Ивановна, — сказал он глухим голосом, — я все устрою к лучшему. Не плачьте! все в ваших руках.
— Как! в моих? — с удивлением спросила Полинька.
— Неужели вы не поняли меня? — в волнении отвечал горбун.
— Что же такое вы мне сказали? — робко спросила Полинька.
Горбун медлил ответом.
— Все мое состояние, — наконец произнес он быстро, — все, все принадлежит вам… Вы будете жить счастливо, ваши друзья будут моими. Пойдемте, — продолжал он, стараясь скрыть сильное волнение, — пойдемте, я вам покажу все, что я имею!
И он взял со стола канделябру вышиной с него самого и, поддерживая ее одной рукой, распахнул другой занавеску и, достав ключ из кармана, отпер дверь. Окна огромной комнаты, куда горбун ввел Полиньку, были наглухо заколочены. Вся комната была заставлена сундуками, ящиками и огромными кипами книг, возвышавшимися местами до потолка. На полках стояли серебряные вазы, канделябры, кубки, бронзовые часы разной величины. Полинька с любопытством разглядывала все. Горбун поставил канделябру на пол и, присев на корточки, стал отпирать сундуки; ржавые замки визжали. Наконец крышки всех сундуков были подняты, и у Полиньки невольно вырвалось: ах!
Горбун одушевился; его глаза перебегали с диким блеском от одного предмета к другому. Услышав восклицание Полиньки, он кинулся к одному сундуку и стал вынимать из него свои сокровища. Чего тут не было! сервизы серебряные с гербами, кубки, шпоры, рукоятки сабель, подсвечники. Из другого сундука он вынимал шубы собольи, салопы, разные дорогие меха, из третьего — штофы, парчи, шали турецкие. Забросав себя грудой разных вещей, горбун показался Полиньке каким-то страшным волшебником; ей пришли на ум старые сказки, и она улыбнулась и пожалела, что горбун не может превратиться в какого-нибудь красивого рыцаря.
Посреди своих сокровищ горбун так увлекся ими, что забыл на минуту и Полиньку и цель, с которою привел ее сюда. Закрыв один сундук и сев на него, горбун поставил себе на колени небольшой ящик и стал вынимать оттуда серьги, кольцы, браслеты, нитки брильянтовые. Глаза его горели не менее огромных брильянтов, которыми он любовался. Полинька подвинулась вперед, чтоб лучше рассмотреть драгоценности. Горбун опомнился. На минуту он обратил все свое внимание к лицу Полиньки и потом, как бы сравнивая, глядел то на нее, то на свои сокровища, наконец захватил судорожно горсть дорогих каменьев и протянул руку к Полиньке.
