— Как же, судырь, как же.
— Я тебе что приказывал?
Молчание.
— Говори: приказывал я тебе класть в кушанье грибы?
— Нет, судырь.
— Зачем же ты положил их?
Максим молчит.
— Ну, говори: зачем? А?..
— Да я так… немножко… я думал… только…
— Стой! что ты думал?
Максим молчит.
— Что ты думал? — повторяет старичок.
— Да я, судырь, думал, — отвечает Максим, — что он вкуснее будет.
— Вкуснее! прошу покорно, вкуснее будет!.. Ему и дела нет, что барин нездоров… Он рад мухоморами накормить… валит грибы очертя голову, а тут хоть умирай… Знаешь ли, что ты со мной наделал?
— Не могу знать-с, — отвечает повар.
— Мальчик!
Является мальчик.
— Подведи его сюда!
Мальчик подводит повара к столу.
— Видишь? — говорит старичок и показывает повару язык.
— Вижу-с.
— Белый?
— Белый-с.
— Как снег?
— Как снег.
— Что мне с тобой сделать? — спрашивает старичок.
Максим молчит.
— А?
— Не знаю, судырь.
— Как думаешь?
— Не знаю-с.
Долгое молчание.
— Ступай! — говорит старичок, — да положи у меня еще раз грибов!!!
Максим поспешно уходит.
— Мальчик! — кричит старичок.
Входит мальчик.
— Который час?
— Половина осьмого, — докладывает мальчик.
— Ух! — говорит старичок и с отчаянием опускает голову на подушку.
Тишина. Старичок снова начинает себя ощупывать, повторяя: «Отравил! совсем отравил, разбойник! и желудок тяжел, и под ложечкой колет… уж не принять ли пилюль? не поставить ли мушку?..»
— Мальчик!
Является мальчик.
— Энгалычева подай!
Мальчик приносит несколько старых книг в серо-синей бумажной обертке.
— Очки!
Надев очки, старичок читает. По мере чтения лицо его делается беспокойнее. Наконец в волнении он начинает читать вслух:
— «При ощущении тяжести в животе, урчании…»
Старичок прислушивается к своему животу. «Урчит! урчит!» — восклицает он с ужасом и продолжает читать:
— «…боли под ложечкой, нечистоты языка, позыву к отрыжке…»
Старичок насильственно рыгает. «Так, и отрыжка есть!» — говорит он.
— «нервической зевоте…»
«Ну, зевота страшная целый вечер! — восклицает пугливо старичок и потом с наслаждением зевает несколько раз сряду, приговаривая беспокойным голосом: — Вот и еще! вот и еще!..»
— «…жару в голове, биении в висках…»
Старичок пробует себе голову. «Так и есть: горяча! Ну, биения в висках, кажется, нет, — говорит он, пробуя виски. — Или есть?.. да, есть! точно, есть!.. Прошу покорно… начинается тифус, чистейший тифус… Ай да грибки! угостил!.. Не поставить ли хрену к вискам? или к ногам горчицы?.. а не то прямо не приплюснуть ли мушку на животе?..» Кричит:
— Мальчик!
Является мальчик.
— Скажи повару… нет, поди, ничего не надо.
«Лучше подожду, — говорит старичок, — пока начнется… Вот и Энгалычев пишет: не принимать решительных средств, пока болезнь совершенно не определится».
Старичок закрывает глаза и ждет. Проходит минут десять. «Начинается… или нет? — говорит он, приподнимаясь; и вся фигура его превращается в вопросительный знак, он прислушивается к своему животу, пробует себе лоб< виски, живот… — А, вот началось! началось! — кричит он так громко, что мальчик в прихожей вздрагивает и просыпается… — Нет, ничего, — продолжает старичок тише и спокойнее. — Лучше я чем-нибудь займусь, так оно тем временем и начнется… определится… тогда и меры приму… А чем бы заняться?.. А!..»
— Мальчик! — кричит старичок.
Является мальчик.
— Ты что делаешь?
— Ничего-с.
— Который час?
— Тридцать пять минут девятого.
— Тебе хочется спать?
— Хочется.
— И если тебя пустить, ты вот сейчас и заснешь?
— Засну-с.
— Поди вон.
Мальчик уходит. Старичок закрывает глаза и делает усилие заснуть. Но усилия его напрасны.
— Сонуля!
Является мальчик.
— Подай Удина.
Мальчик приносит книгу. Старичок берет ее и через минуту оставляет… «Вот и Удин, — говорит он, — советует не принимать решительных мер, пока болезнь не определится…», затем им овладевает неестественная зевота. Он зевает с вариациями и фиоритурами, вытягивая бесконечные: «а-а-а-а о-о-о-о у-у-у-у…»
— Мальчик!
Является мальчик.
— Который час?
— Сорок три минуты девятого.
Тишина.
— Мальчик!
Является мальчик.
— Подай станок!
Мальчик приносит небольшой токарный станок. Старичок начинает пилить и строгать. Мальчик светит, стоя перед станком. Однообразное визжанье подпилка скоро убаюкивает его. Он спит, слегка покачиваясь. Наконец рука его ослабевает и раскрывается, подсвечник с резким звоном падает на пол. Мальчик вздрагивает, спешит поймать подсвечник и опять становится на прежнее место. Старичок поднимает голову и дает ему легкий щелчок. Снова раздается однообразное визжанье подпилка. Но через минуту старичок оставляет свою работу.
— Возьми прочь.
Мальчик уносит станок.
— Ты что видел во сне? — спрашивает старичок, когда он возвращается.
Мальчик, переминаясь, молчит, но старичок, уже не спрашивает — ни есть ли у него уши и слышит ли он, ни есть ли у него язык: он уж позабыл свой вопрос.
Он снова начинает зевать глухо, протяжно, убийственно…
Так проходит минут пять.
Старичок обращается к потолку: видит серых птиц, амуров и муз с арфами; к стене: видит желтое пламя, а над ним черный ус дыма, то сокращающийся, то вырастающий почти до потолка; видит нагорелую шапку светильни, которая то черна, то вдруг покраснеет, то вместе и красна и черна… Апатия, глубокая апатия выражается на лице старичка. Он обращается к самому себе: снова прислушивается к своему желудку, ощупывает себя до последнего ногтя; заглядывает то в Энгалычева, то в Удина, требует еще медицинскую книгу, известную в доме под именем Пекина, читает… Беспокойство, заснувшее на минуту, снова с страшною силой пробуждается в нем: лицо его покрывается смертельной бледностью.
— Мальчик! — кричит он.
Является мальчик.
— Спроси у Анисьи шпанскую мушку и глауберову соль… да скажи Максиму, чтоб приготовил шесть горчишников самых крепких… Пусть затопит плиту, чтоб был огонь, если понадобится припарки ставить.
Но благодетельный голос еще не совсем замер в душе его. Отдав приказание, старичок во второй раз тотчас же отменяет его.
Мальчик возвращается в прихожую. Проходит пять минут. Тишина. Старичок снова принимается зевать, и заунывнее осеннего ветра, печальнее погребального колокола, болезненнее жужжанья осенней мухи, доживающей последние минуты свои, раздаются в комнате дикие, протяжные, апатические звуки его зевоты!
Мальчик в прихожей тоже увлекается его примером, но, не смея зевать громко, удерживается и поминутно ударяет себя ладонью по рту, широко раскрытому.
Потом старичок снова смотрит на потолок, на свечу, на стены, слушает ветер и дождь, наконец берется за свои книги… Еще минута, и огромная шпанская муха будет прилеплена на живот, исправно делающий свое дело, еще минута, и огненными горчишниками облепится здоровое тело… но вдруг слышится звук колокольчика, все ближе, ближе…
Вот он замолк; послышались голоса; скрипят ворота. Вот опять прозвенел колокольчик под самыми окнами.
— Мальчик! мальчик! мальчик! ступай, свети! Кто-то приехал… к нам приехали! — кричит старичок с неожиданной энергией.
Дверь отворяется; высокий молодой человек, в пальто, в дорожной фуражке, в котором читатель узнал Каютина, показывается на пороге.
— Дядюшка! — кричит он, бросаясь к старику.
— Тимоша! Тимоша! тебя ли я вижу? — восклицает старичок, и радостное рыдание мешает ему продолжать. Он бросается на шею племяннику.
Он так не был рад ни разу в жизни!
Дядя Каютина был своего рода эксцентрик, и скука одинокой жизни с каждым годом усиливала врожденную причудливость его характера. Много было у него эксцентрических выходок, но нет возможности перечесть их. Между прочим, он был страшно мнителен и одержим страстью лечиться и лечить других. Сначала он перепробовал всех окрестных докторов, наконец, убедившись, что сам лучше их понимает свою болезнь, накупил медицинских книг и завел домашнюю аптеку. Удин, Пекин и Энгалычев, три старые автора, о которых едва ли и слыхал читатель, были главными его любимцами; но и на свои медицинские знания он полагался немало и часто в разговоре примешивал к авторитетам своим и собственное имя. Проведав про аптеку, к нему стали стекаться окрестные мужики, и он охотно наделял их советами и лекарствами, — но и здесь оставался верен своему эксцентрическому характеру.
