— Вот так красавица!

— Для дружка принарядилась, — печально сказал Никита.

Кениля прыгала и весело пела русскую песню.

— А что, братцы? Надо нам отдохнуть да и пообчиниться, — заметил Лука.

Промышленники ушли в юрту. Они спали, обедали, чинили свою обувь, а Кениля все сидела на пороге юрты и смотрела вдаль.

Жалко стало Никите морочить бедную девку.

— Не сиди, не жди напрасно! — сказал он ей. — Не придет твой Степан!

Побледнело лицо дикарки.

— Не придет? — повторила она, остановив беспокойный взгляд на лице Никиты. — Умер?

— Умер, не умер, — отвечал Никита, — а бог знает, где он! Ты вот послушай: все мы попали в одну беду…

— Беду? — пугливо повторила дикарка.

— Да. Окружили нас проклятые изменники, схватили, разделили между собой, словно баранов, и очутились мы в плену.

— В плену? — вскричала Кениля.

— А ты слушай. Я ушел, и Тарас ушел, и Лука ушел, — и вот мы, видишь, теперь на воле. А где Степан — бог весть! Может, тоже ушел и придет сюда, а может…

Никита остановился. Черные глаза дикарки впились в него.

— Убит?

— Как знать! Вишь, ты какая: не идет, так уж и убит.

— Убит! Убит! — повторила она отчаянно.

— Говорят тебе, неизвестно! Ты погоди…

— Ждать! — воскликнула она. — Я ждала! Я долго ждала! Ты вот погляди!

Она схватила руку Никиты и подвела его к стене, где нарезаны были небольшие черточки.

— Ты вот погляди: я день ждала, два ждала, — говорила Кениля, считая пальцем свои черточки, — три ждала, четыре ждала.

Досчитав до десяти, она остановилась и с изумлением смотрела на свои руки с растопыренными пальцами, будто спрашивая: где взять?..

— Начинай снова, — сказал Никита.

Дикарка догадливо сложила пальцы и продолжала, считая черточки:

— Опять день ждала, опять два ждала, опять три ждала… А потом уж и счет потеряла, — заключила она, досчитав и еще раз до десяти, — а его все нет, все нет! Я ходила каждый день на гору, и там его нет…

— Так не ты ли отвязала старуху? — спросил Никита.

— Да, — отвечала Кениля, — она уж была почти мертвая и хрипела, как я пришла… Я довела ее домой, накормила, и она все жила со мной и все каждый день говорила: «Погоди еще день, вот завтра придет…» Я и ждала… И каждый день я думала, что уж завтра не буду ждать, а сама пойду к нему… И уж теперь я и пойду…

И она хотела итти…

— Куда ж ты пойдешь? — спросил Никита, удерживая ее.

— Уж коли он не идет, так меня к себе ждет. Не приду еще — рассердится! Не хочу его сердить, боюсь его сердить! Он и так долго ждет, а будь жив, не заставил бы меня столько ждать.

Никита ничего не понимал, но голос дикарки раздирал его душу. Не зная, чем утешить ее, он сказал:

— Погоди еще: может, он завтра придет.

— Завтра! Завтра!.. Завтра я уж сама у него буду, — вскрикнула дикарка и побежала…

С минуту Никита бессмысленно следил за ней. Дикарка бежала к реке.

— Братцы! — закричал Никита своим товарищам, пораженный страшной догадкой. — Утопится! Утопится!

И он побежал за ней, но, еще не добежав до реки, услышал внезапный шум волн… Достигнув в три прыжка высоты берега, Никита взглянул вниз и увидел лицо камчадалки, ее черные волосы, расплывшиеся по волнам, и часть сарафана, вздувавшегося на воде. Потом все исчезло.

Никита кинулся в воду.

— Вот будет беда, как и Никита утонет! — заметил Тарас, подоспевший в ту минуту с Лукой к берегу.

— Ну, не утонет! — возразил Лука. — Река неширокая… А вот ты хорошо плаваешь — помог бы…

— Да ведь она легонькая: вытащит и один! — отвечал Тарас.

— Что у вас тут, братцы? — раздался задыхающийся голос сзади промышленников. — Я иду к юрте, гляжу: вы все бежите, словно помешанные?..

Тарас и Лука обернулись и вскрикнули в один голос:

— Степан!

— Утонул, что ли, кто?..

— Кениля… — начал удивленный Лука. — Она, видишь ты, все тосковала…

Степан прыгнул на край берега и бухнулся в реку… В ту минуту голова Никиты показалась из воды.

— Степан! — закричал он. — Ты?.. откудова? Вон, гляди, она там… Там… Нырни! Я чуть было не схватил, да духу не хватило.

Степан нырнул.

— Откуда, братцы, взялся вдруг Степан? — крикнул Никита из воды своим товарищам.

В глубине старой юрты, у берегов Восточного моря, где разбросано несколько коряцких шалашей, томился бедный пленник, связанный по рукам и по ногам… А в соседнем шалаше шел пир горой. Коряк Гайчале праздновал великую радость: вчера жена его стала вдруг на колени посреди юрты и родила ему сына; сын, правда, вышел с небольшим изъяном: у него не досчитались одного уха; мужчины и женщины приписали такое несчастие тому, что Гайчале гнул на коленях дуги и делал сани, когда жена его уже близка была к разрешению. Но недостаток уха не слишком огорчил Гайчале, и в радости он назвал гостей.

С утра шли приготовления. Гайчале решился даже убить оленя, а такая роскошь у скупых коряков редкость: они питаются сами и потчуют гостей мертвечиной, а когда нет мертвечины, говорят гостям:

— Потчевать нечем: на беду, у нас олени не дохнут, и волки их не давят, так не прогневайтесь!

Сестры хозяина с утра выставили на улицу котлы и ложки, чтоб их вылизали собаки; такой обычай у них употребляется вместо мытья посуды. Все принарядилось; только женщины оборванны и грязны, да иначе и не бывает. На что, говорят они, женам нашим рядиться и мыться, когда мы и так их любим? И если жена коряка принарядится, муж убивает ее, как изменницу.

Оттого жены их стараются казаться как можно безобразнее и если надевают получше платье, то разве под низ, а сверху всегда прикрыты они отвратительными лохмотьями.

Наехало к Гайчале коряков и чукоч из соседних острожков; чукчи были с женами. Жены чукоч иные принаряжены, а иные, сбросив кухлянку, остаются в юрте почти нагие; зато тело их пестро расписано. Отчего такая разница? Жены чукоч должны служить не столько им самим, сколько гостям своих мужей: потому они столько же хлопочут о своей красоте, сколько коряцкие женщины о своем безобразии.

Согнув одну ногу и скромно прикрывшись пяткою, набеленные, нарумяненные, раскрашенные, чукотские жены сидят среди своих грязных хозяек и возбуждают их тайную зависть. Молодые мужчины вьются около них, и они отвечают им ласковыми речами и взглядами. Несколько часов сряду едят и пьют гости. Наконец начинаются пляски. Постлав среди пола рогожку, две Чукотки становятся одна против другой на колени; вот они начали поводить плечами и взмахивать руками с тихим припеваньем; но скоро движения их стали сильней, песни громче, и они все повышали голос и больше кривлялись, пока, наконец, не выбились из сил. Зрители смотрели на их пляску с восторгом… Когда они упали в изнеможении, началась пляска общая: все мужчины и женщины стали в круг и тихо ходили, мерно поднимая одну ногу за другой и приговаривая различные слова, относящиеся к звериному промыслу. Потом мужчины спрятались по углам, сперва выскочил один и начал, как исступленный, бить в ладоши, колотить себя в грудь и по бедрам, поднимать кверху руки и делать странные движения, потом другой, третий, и все делали то же, вертясь и крича.

Потом один мужчина стал на колени и прыгал, как лягушка, кривлялся и плескал руками; из углов припрыгнули к нему другие — и пошла потеха!

И так ломались, прыгали и кричали они долго, очень долго.

Но пока забавлялись так гости помоложе, Гайчале с своими приятелями предавался другой забаве: они пили кипрейное сусло, настоянное мухоморами. Наконец, когда выпито было все сусло, развеселившийся хозяин приносит большую связку сушеных мухоморов.

Радостные глаза гостей наливаются кровью, и они глотают грибы целиком, свернув их трубочкою. Сам хозяин глотает всех больше.

Наконец мухоморы обнаруживают свое действие: члены пьяных гостей подергиваются, и хозяин и гости заговорили разом, и речь их — горячечный бред… Перед глазами их вертятся отвратительные чудовища, проходят добрые и злые привидения, мертвецы, гамулы… Иные гости скачут, иные пляшут, иные рыдают, чувствуя неодолимый ужас; тому скважина огромной пропастью, тому ложка воды морем кажется.