«Кабы хоть винца теперь, — подумал Никита, — дал бы за стаканчик лисицу чернобурую, не пожалел бы бобра осистого. Эх, горькая наша долюшка!»

Он вспомнил любимую песню, которую певал на селе в хороводе, и затянул ее своим диким, неуклюжим басом; слезы дрожали в ней, Никита сам чувствовал: выходило очень нехорошо, нескладно! Но не было тут ни красных девок, ни парней, ни молодиц; некому было осмеять его; он пел, и эхо повторяло его унылые напевы.

— Эх, сторона ты моя, сторона родимая! — сказал Никита, привстав и тряхнув головой. — Хоть бы пришел теперь Лука чувствительный, али Вавило горемычный, али Савелий смешливый, — где-то он? Чай, уж не смеется теперь, сердечный… Али хоть Тарас трусоватый. Покалякать бы, душу отвести, как у себя на селе мы в хороводы хаживали, как бражку ендовами пили да вино полугарное ковшиками.

И волнуемый все более и более потребностью живого существа, с которым можно было бы разделить кручину, Никита, наконец, закричал в порыве отчаяния:

— Где вы, братцы?.. Степа! Лука, Савелий, Ванюха, Тарас!.. хоть бы уж Тарас…

Вдруг около него послышался шелест; он поднял голову — перед ним стоял Тарас.

— Никита!

— Родной ты мой! Как ты сюда попал?.. Да ты ли, полно? — закричал Никита рыдающим голосом.

— Я, я…

— Не душа ли твоя, Тарасушка?

И он кинулся обнимать Тараса.

— Здорово! Здорово! — говорил Тарас. — Эге-ге, брат! Да что с тобой сталось? Никак, слезы! Уж не беда ли какая настигла?. Не получил ли ты худой весточки? Живы ли твои… матушка, как батюшка?..

— А я почем знаю, — сурово отвечал Никита, устыдившийся своего увлечения. — А ты, брат, видно, все такой же: все тем же лыком шит; ну, в уме ли ты? Захотел весточки! Шутка ли что сморозил!

И он разразился своим громовым хохотом. Тарас трусливо сказал ему:

— Тише, брат! Тут, пожалуй, услышат…

— Кто услышит?

— Они… плосконосые…

— Да разве они близко?

— А кто их знает. Может, и близко. Нападут опять врасплох, захватят, так уж не справишься. Я вот как один тут сидел, так, почитай, не шевелился, не только громко захохотать: вот и ничего, никто не пришел!

— Да где ж он был, как я пришел? — спросил Никита.

— Где? Я давно слышал, как ты пришел, даже видел: словно как наш русский армяк. Только, думаю: ну, а как, на грех, да не наш? Вот я и тягу! Спрятался в кусту и слушаю. Ты песню запел. «Господи, — думаю, — наша песня, пра наша!» Вот и слова слышно: «Сторона ты, дальная сторонушка…» Я сам ее певал. Ну, а как не наша? Прочистил уши — слушаю: точно, наша! И уж хотел бежать к товарищу: ну, а как, дескать, плосконосый выучился по-нашему, да поет, чтоб нас, православных, в ловушку приманить?.. Так ноги опять и подкосились! Да уж. как ты гаркнул: Лука, Степан, Тарас? Так тут я и разуверился: мудрено, дескать, нехристю имени наши узнать! Постоял еще, пока и в другой раз ты нас окликнул, и, была не была, раздвинул куст!

— Трусоват, брат, ты, нечего сказать, — заметил Никита. — Ну, да уж господь с тобой! Видно, такой уродился. А ты вот рассказывай, где побывал и как врагов избежал?

— Я избежал? Нету, брат, шутишь, — отвечал Тарас. — Я только вот не больше недели как с ними простился.

— Как простился?

— А так, я на волю пошел, а они на дно морское пошли.

— Что ты?

— Ей же ей!

— Ну, молодец ты, Тарас, коли не врешь. И много ты таким манером нечистых душ утопил?

— Я, брат, ни одной не топил, а душ шестнадцать нечистых на дне морском прибыло.

— Как так?

— Да уж так: разные звери морские за меня постарались.

— Да где же ты был?

— На море, на острову далеком. Ах, Никитушка! Кабы ты знал, каких ужастей я натерпелся, какие страхи вынес и жив остался, вот уж тогда ты, видит бог, не сказал бы, что я трус. Попался я к сущим разбойникам: вот и взяли они меня с собой на промысел, на пустынный остров, а называется он Аланд. Прибывши туда, хозяин мой Якаяч поселился с нами на самом высоком месте острова, и тут-то, брат, душенька моя ушла в пятки, как оглянулся я! Кругом нас лежали, бродили и дрались большущие зверищи, каких я сроду не видывал, да и не дай бог еще увидеть. Величиной больше рослого быка, а видом — как тюлени. Шерстью буры, только шеища голая, с курчавой гривищей… Грива, однак, небольшая, — поправился Тарас, который, стараясь разительней выставить величину зверей, чтоб повергнуть в ужас слушателя, начал теперь поминутно увеличивать самые слова. — Голова небольшая, — продолжал он, — уши короткие, мордище… тоже короткая, кверху вздернутая: зубы, брат, зубы! Господи ты, боже мой! Лютому врагу не желаю попасть на такие зубищи!

— Велики? — с улыбкой спросил Никита.

— У! — отвечал Тарас, махнувши рукой. — В промежутках по человеку завалить можно, и ушей не увидишь! Так вот они кругом самого шатра лежат, ходят, стоят, чешут уши и голову задними ластами, смотрят на огонь, и на людей смотрят, лижутся, дерутся, самок друг у друга отбивают, с места друг друга сталкивают… Веришь ли ты, Никитушка, один зверище старый, — седой совсем, за самку трои сутки дрался, и на теле у него, я думаю, ран тысячу было! А самок у них по две и по три. За самками своими они, брат, сильно ухаживают, вьются около них и заигрывают, а когда она его приголубит, так он, чудище пучеглазое — туда же — утешается и радуется. Около них щенятишки вертятся, увальни неповоротливые, играют, ползают друг на друга, спят. А вечером, брат, самцы с самками и щенятами в море уплывают, тихохонько плавают у берега; щенята, уставши, на спину к маткам садятся, а матки колесом ныряют и сбрасывают их: ступай, дескать, в воду, учись сам плавать! Видишь ли ты, туда же — свои порядки! А как ревут! Веришь ли, от одного реву так душу повертывает, словно живого в гроб заколотили да поют над тобой вечную память. Зовут же их сивучами, иначе — морские лошади.

— Знаю, — сказал Никита. — Я их видывал. Ну, что ж, много ты их перебил?

— И не говори! — воскликнул Тарас, бледнея при одном воспоминании перенесенных опасностей. — Якаяч всегда первого выгонял меня к спящему чудищу: — Иди, — говорит, — да коли его под передними ластами. — А ежели я упирался, так он стегал меня ремнями… ужасный подлечище!.. Ему ничего, если зверь проснется да разорвет меня… Ведь они, подлые души, считают нас хуже собак. Нечего делать, и пойдешь, кольнешь чудище под передними ластами — и поскорей назад, а Якаяч еще ремнем: — Иди еще коли!

Никита хохотал, Тарас сердился.

— Ты вот смеешься! — говорил он. — Горло дерешь! А кабы на мое место попал? Я уж и сам не знаю, как жив остался. Да сивучи еще ничего, а вот как стали мы на другое место да за котами морскими пошли…

— А, так ты и котиков морских видывал?

— Видывал? Ты спроси, как жив уцелел! В лапах у них бывал.

— Что ж, — они люты?

— Ужасти, как люты! — отвечал Тарас. — Хоть и поменьше сивучей, а позадорней будут. Видом такие же; только грудастей и тонее к хвосту. Глазищи выпуклые, зубы огромные; шерсть черная с проседью, короткая и ломкая. Нрав чудной! Нагляделся я, как самки у них детей своих любят. Лежат они с ними на берегу страшнейшими стадами, сами больше спят, а котята играют около своих матушек, ползают, плуты, друг на друга, дерутся, борются. Коли один постреленок другого повалит; прибегает тотчас отец, ворчит, разводит детей; лижет пугало морское того, который победу одержал, старается мордой повалить его; и который крепче ему противится, того больше любит: словно веселится, чудище, что вот, мол, сын достоин родителя! А который сын ленив и увалень, того бьет, прочь гонит, и такого матка ласками утешает. А самок у каждого самца по крайности десять, либо пятнадцать, а бывает у другого и пятьдесят!

— Будто? — недоверчиво спросил Никита. — Да ты считал, что ли?

— Считал! Сочтешь, как, почитай, с ними жить доведется. Вишь ты, хоть они по тысяче и больше лежат на одном берегу, однако каждый самец с семейством своим особо, а семейство у иного штук сто и сто двадцать, все жены и дети, — так тут как, голова, не смекнуть! Такими же стадищами они и по морю ходят. И ведь как задорны, коли кто к чужой самке попробует приластиться, уж тут и гляди: драка, будет! А которые устареют, так про тех хоть вовсе самок не будь. Старые коты, без самок и без детенышей, лежат дней по сорока на одном месте, не едят и не пьют, а только спят, сивые чучелы! Зато как же люты и упрямы, скорей умрут, чем уступят место, которое себе выбрали, словно гордость показывают! И коли увидят человека, тотчас бросаются к нему, а другие ждут очереди, смотрит и тоже готовы в драку! Коли понадобится итти мимо их, так уж не миновать беды. Кинешь камень, они на лету подхватят, грызут его, ярятся, ревут и так вот и норовят разорвать человека. Изранишь всего, а он все бьется, места своего не покидает. А который струсит и побежит, на того все остальные бросаются, и уж тогда человек иди свободно: не тронут! Сами меж собой такую войну подымут, что на версту кругом ничего не видно, кроме потешных драк с ужаснейшим ревом. Вот, брат, какие господь бог привел видеть сражения! Раз Якаяч нарочито раздразнил чудищей: натерпелся я страху, насмотрелся чудес! Котов тысячу билось, рев стоял страшный; а другие коты, которые в море плавали, поднявши мордищи свои, любовались, как товарищи бьются. Смотрели, смотрели, да вдруг в такую свирепость пришли, что повыскакали на берег и тоже пристали — пошла потеха! У, Никитушка! Жутко было смотреть, а какой рев в ушах стоял! Чудно мне, что они, чудища тупорылые, обломы бесчувственные, туда же — правду по-своему соблюдают: коли двое нападут на одного, тотчас вступаются, помогают слабому, колотят обидчика, словно сердятся: зачем, дескать, не равна драка! Коли устанут, ложатся рядом, словно приятели, а отдохнут — опять драться. И как кончится война, самки за теми идут, которые верх одержали… Порешивши драку, первое дело в воду бросаться и тело свое обмывать. А как выдут из моря, так долго отрясаются и ластами гладят грудь, чтоб прилегли волосы. Самец прикладывает рыло к рылу самки, будто целуются.