И Лиман, который после отставки сейчас жил в Германии, и вдова Талаата давали показания на процессе. Лиман защищал репутацию собственную и германских солдат, находившихся в Турции во время армянской резни, а вдова отстаивала имя своего мужа. Но ни один из них не имел ни малейшего шанса на оправдание Талаата в этом случае. На суде была зачитана одна из телеграмм, посланных какому-то турецкому командиру в провинцию. Этот офицер спрашивал, как называется место, куда он должен был отправлять схваченных им армян. Талаат отвечал: «Место, куда их посылаем, называется „никуда“.
При поражении Турции в 1918 году Энвер тоже уехал в Германию, а вскоре после своего отъезда был приговорен в Константинополе к смертной казни. Он пересек Черное море и доплыл до Одессы, а оттуда по суше через балканский хаос добрался до Берлина. Скоро ему надоела скверная жизнь беженца в побежденной столице, и в 1919 году он вернулся в Россию попытать счастья при Советах. Какое-то время он вместе с генералом Деникиным воевал за независимость Кавказа, но, когда Деникин вступил в переговоры с союзниками, бежал в Азербайджан. В 1920-м и 1921 годах он работал в Москве руководителем Министерства по делам Востока советского правительства и участвовал в Бакинской конференции как лидер коммунистического движения на Среднем Востоке. С этого места история становится туманной: всякий раз, как сообщают о его смерти, он появляется вновь. Однако в конечном итоге он вступил в борьбу с Россией и, говорят, нашел свою смерть, возглавляя кавалерийскую атаку против русских в горах Туркестана в 1922 году. Тогда ему было немногим больше сорока.
Лиман продолжал командовать турецкой армией на Южном фронте в Сирии, пока не был в 1918 году разгромлен генералом Алленби. Он передал командование Кемалю и вернулся в Константинополь. Там он сдался союзникам и был интернирован на Мальте до лета 1919 года. В течение оставшихся ему десяти лет (в Галлиполи ему уже было шестьдесят) он наслаждался достойной и уважаемой отставкой, а личная ярость, которая, чувствуется, пряталась под самой поверхностью его самообладания, — его собственная проблема. Он умер за несколько лет до прихода Гитлера к власти и оставил после себя имя военного стратега, которым в Британии восхищаются не меньше, чем в Германии.
О сказочном восхождении Кемаля к власти существуют очень детальные материалы, но, возможно, его первый триумф в Дарданеллах был для него не менее важен, чем для остальных. Когда в конце кампании он приехал в Константинополь все еще больной и истощенный, даже сопротивление Энвера не смогло помешать газетам приветствовать его как «спасителя Галлиполи».
* * *
В августе 1916 года в Лондоне была сформирована Королевская комиссия по расследованию Галлиполийской кампании. Генерал Монро, в то время находившийся на пути в Индию, куда он был назначен главнокомандующим, стал первым свидетелем, а в следующем году еще около 200 человек было приглашено давать показания: Черчилль и Гамильтон, де Робек и Кейс, Стопфорд и Фишер, все генералы и адмиралы, и, наконец, военные корреспонденты Невинсон, Эшмид-Бартлет и Мэрдок. Единственным крупным лицом, не представившим свои доказательства, стал Китченер, погибший к тому времени[37]. В конце 1917 года вышел отчет комиссии, и в нем очень ясно излагались основные выводы: «...с самого начала предприятия риск провала перевешивал шансы на успех». Генералу Монро выразили признательность за эвакуацию: это было, как заявила комиссия, «мудрое и смелое решение».
Касаясь десанта в бухте Сувла, члены комиссии пришли ко мнению, что генералу Стопфорду следовало быть в более тесном контакте со своими войсками, а Гамильтон, как они сочли, своим вмешательством 8 августа лишь осложнил ситуацию. «Мы считаем, что вмешательство, — говорилось в отчете, — было необдуманным, хотя и производилось с добрыми намерениями». Короче, общее заключение было таково, что кампания явилась ошибкой и что даже при большем везении и лучшем управлении имела мало шансов на успех.
В 1917 году члены комитета по Дарданеллам еще не могли исторически оценить эту кампанию, потому что предстоял еще один год окопной войны во Франции, а последствия революции в России еще не были ясны. Поэтому тогда было трудно предвидеть более серьезные мировые потери, чем полдюжины старых линкоров и ослабление французского фронта снятием немногих дивизий, которые могли бы решить исход дела в Галлиполи.
Ясно лишь одно — что союзники, бесспорно, были побежденными. За 259 дней, прошедших с первой высадки десанта в апреле 1915 года до окончательного вывода войск в январе 1916-го, в Галлиполи было послано полмиллиона солдат, и чуть больше половины от их числа было выведено из строя. Есть некоторые сомнения в отношении точных данных о турецких потерях, но их официальная величина — 251 000 человек, что лишь на одну тысячу меньше, чем у союзников. И это, возможно, наиболее яркое свидетельство того, в насколько тесном соприкосновении велись бои[38].
Что касается стратегических последствий поражения, о них стоило бы задуматься. Были высвобождены двадцать турецких дивизий, которые теперь могли атаковать Россию и угрожать Египту. Вся связь с Россией и Румынией была потеряна, и война еще три года тянулась на Ближнем Востоке, пока союзные армии, неизмеримо превосходящие по численности, чем та, что воевала в Галлиполи, медленно и мучительно отвоевывали то, что было утрачено раньше. До падения Османской империи в 1918 году в Салоники было отправлено примерно три четверти миллиона солдат союзников, а еще 280 000 человек пробивались с боями через пустыню из Египта к Иерусалиму и Дамаску. В противоположность надеждам генерала Монро, кроме войск АНЗАК, лишь немногие бойцы, эвакуированные из Галлиполи, приняли участие в боях с немцами. Большинство из них оставалось на Востоке до конца войны.
Эта кампания подмочила многие репутации. Когда в конце 1915 года Китченер вернулся в Англию, он был вынужден восстановить Генеральный штаб в военном министерстве и уже не был негласным диктатором в кабинете министров. Ему было уже шестьдесят пять, и Галлиполи, похоже, лишил его прежних прав оракула в плане принятия решений, и Ллойд Джордж, Бонар Лоу и другие стали прилагать объединенные усилия, чтобы избавиться от него. Через шесть месяцев после его гибели авторитет Китченера стал резко падать. В последующие годы снова и снова историки во многих книгах высказывали мнение, что потопление «Хэмпшира» избавило Китченера от печального и неизбежного заката. И все равно его так почитали в Англии, что долгое время люди не могли поверить, что он погиб, и постоянно ходили слухи, что он попал в плен к немцам.
Но все-таки сохранялась аура, его имя ставилось выше всех остальных британских генералов Первой мировой войны, и все же неочевидно, командовали ли эти генералы лучше, чем Китченер, останься он в живых. Да, он тянул и колебался в операции в Галлиполи, а в конце просто бездействовал. И все равно он лучше понимал кампанию в стратегическом смысле, чем большинство его современников, а в какой-то период — тогда, когда убедил британское и французское правительства отдать приоритет Галлиполи, — и проявил смелость мысли.
Так же и с Черчиллем, кроме того, что он остался жив и продолжал отстаивать свои идеи. Только в 1917 году Ллойд Джордж, новый премьер-министр, почувствовал, что может ввести его в кабинет в качестве министра вооружений, но даже тогда была сильная оппозиция этому решению. Даже на всеобщих выборах 1923 года, где бы он ни появлялся на предвыборных митингах, раздавались возгласы: «А что скажешь о Дарданеллах?» В тот год пала коалиция Ллойд Джорджа, и Черчилль проиграл выборы: это было его первое поражение с тех пор, как он был впервые избран в палату общин почти четверть века назад. Казалось, ему грозит полное забвение. В анализе Галлиполийской кампании один американский штабист писал: «Сомнительно, сможет ли Великобритания пережить еще одну мировую войну и еще одного Черчилля». А «Австралийская официальная история», вышедшая примерно в это же время, содержит такие слова: «Итак, через отсутствие воображения у Черчилля, незнание правил артиллерии и фатальное умение юного энтузиазма убедить старые и тупые мозги родилась трагедия Галлиполи». Где-то в болезненных закоулках памяти призрак Фишера все еще повторял: «Проклятые Дарданеллы. Они станут нашей могилой».
