Для союзников в Галлиполи произошло маленькое облегчение в столь ненавистной ситуации. Наконец был получен четкий приказ, вместо деморализующей задержки сейчас имелось конкретное руководство к действию, даже если это был всего лишь приказ подготовиться к позорному отступлению.

И все же оставался мучительный вопрос о потерях. Какими они окажутся? Китченер избрал удивительную линию поведения. Перед самым своим отъездом в Англию из Галлиполи он внезапно повернулся к полковнику Эспиналю и сказал: «Не верю ни слову об этих 25 000 убитых (такова была самая последняя оценка штаба)... вы отойдете, не потеряв ни одного человека, а турки ничего об этом не будут знать». Это была его очередная импульсивная, вдохновенная вспышка, и она ни на чем не основывалась: предположение в приступе мрачного настроения.

В своем докладе кабинету лорд Керзон видел эвакуацию в ином свете. «Мне бы хотелось изобразить ее без импрессионистских тонов, — говорил он, — но так, как это должно произойти. Эвакуация и финальные сцены будут происходить ночью. Наши орудия до последнего момента будут продолжать вести огонь... но противник будет брать окопы один за другим, и должен настать момент, когда прозвучит прощальное „спасайся, кто может“ и дезорганизованная толпа в отчаянии устремится к берегу и к кораблям. Будут падать снаряды, а пули пробивать себе путь сквозь массу бегущих людей... Представьте себе рвущиеся к судам тысячи полубезумных солдат, переполненные палубы, ночную панику, агонию раненых, горы убитых. Не требуется богатого воображения, чтобы представить себе сцену, которая будет пылать в сердцах и совести британской нации и в будущих поколениях».

Между этими двумя, предположением-желанием и страшным кошмаром, была еще дюжина других догадок, которые все в равной мере строились на предположениях, в зависимости от удачи и погоды.

Предстояло уйти так же, как и пришли: как авантюристы — в неизвестное.

Погода была великолепной. В течение трех недель после шторма солнце вставало над спокойным, ласковым морем и уходило вечером в красное марево за горой Атос и Самофракией. Длинные ночи проходили в относительном спокойствии. Случались неожиданные тревоги при свете звезд, когда взрывалась мина, вспыхивала ружейная перестрелка, а днем — беспорядочная орудийная пальба. Но ни одна из сторон не делала попыток предпринять наступление.

При более прохладной погоде солдаты стали меньше болеть. Наконец-то стало в достатке воды и улучшилось питание. На Имбросе была построена пекарня, и солдаты временами видели свежий хлеб. Иногда на короткие интервалы появлялась столовая, и, пока в ней не кончались продукты, солдаты старались промотать свое не растраченное за несколько месяцев жалованье. По подразделениям раздали одеяла, высокие ботинки и даже керосинки, и началась лихорадочная подготовка к зиме. Подобно животным, впадающим в зимнюю спячку, солдаты уходили под землю, перекрывали блиндажи досками и оцинкованной жестью, закапывались глубже и глубже в камень. От движения транспорта, сновавшего взад-вперед между причалом и окопами, веяло чем-то постоянным. Каждый день в один и тот же час проходили повозки с мулами, стояли часовые, группы по внестроевым нарядам пробирались к берегу, а те, кого отправляли в отпуск на острова, возвращались вечерним паромом. Каждый день с регулярностью докеров или шахтеров, заступающих на смену, группы солдат шли на работу на верфи и подземные сооружения. Это была игра в ожидание, и было ощущение безопасности в этих повторяющихся привычках, строительстве объектов, а не их уничтожении.

К настоящему времени за Галлиполи была уже установившаяся репутация. Он перестал быть константинопольской экспедицией или вообще экспедицией. Это был Галлиполи — название, раз за разом повторявшееся в газетах. В человеческих умах на родине сформировалась картина так же, как ранее они себе представляли гарнизоны на северо-западе Индии, Китченера и Гордона в Судане, африканский вельд в Англо-бурской войне. Они видели, или полагали, что видят, траншеи в скалах, а внизу синее Средиземное море, зловещих турок в тюрбанах (вряд ли здорово отличающихся от «патанов» (афганцев), «волосатиков» (индусов (?), аборигенов), и каждый помнил имена генералов и адмиралов. Также было известно, что в Галлиполи дела «шли неважно», что надо что-то с этим делать, и, хотя поле битвы было совсем не таким, как все остальные в этой войне, оно являлось мучительной реальностью для каждой семьи, ожидавшей письма с фронта.

Но ясную картину Галлиполи того времени нельзя было найти ни в газетах, ни в генеральских донесениях, ни даже в письмах и дневниках ветеранов, находившихся там месяцами: она исходила от молодых солдат, которых все еще отправляли в качестве подкреплений или на замену. Многие из них до этого не бывали за границей, и они видели все это чистым и испуганным взором ребенка, который впервые в жизни покидает дом и отправляется один в школу. Возможно, ему рассказали все о Галлиполи, как и когда-то о школе, в которую его посылали, но Галлиполи по-прежнему остается для него ужасом, потому что он никогда раньше не видел себя в этом контексте. Он не знает, найдется ли у него столько же мужества, как у других, а отсутствие неизвестности в этом приключении (то есть факт, что до него в Галлиполи отправились десятки тысяч других) его не успокаивает. Это просто подчеркивает неизвестность внутри самой неизвестности.

Таковыми, без сомнения, могут быть эмоции любого молодого солдата, идущего на войну, но Галлиполи занимает особое место, потому что он был далеко и уже так закрепился, как популярный миф. Никто из уехавших туда не возвращался домой в отпуск.

Но вначале было, по крайней мере, возбуждение и отсрочка в виде путешествия. Для английского солдата оно начиналось в каком-нибудь туманном порту вроде Ливерпуля, часто под дождем и часто на борту «Олимпика» или другого трансатлантического лайнера. Тут все еще оставались связи с домом и нормальным течением жизни, чистая пища, порядок мирного времени на палубах, дни без происшествий. В тысячах писем домой описывается впервые увиденный Гибралтар, залитое солнцем Средиземное море, картины Мальты и Туниса, опасения подводных лодок, которые оказываются беспочвенными. Через две недели — прибытие на Мудрос, а Мудрос, как и всякий транзитный лагерь, ужасен: город из пыльных палаток, жуткие безымянные нагромождения хижин у причалов, отвратительная пища в столовых, которую ешь среди незнакомых людей. Пока вновь прибывшие на Мудрос дожидаются своей отправки на один из фронтов на полуострове, дух их резко падает. АНЗАК пользуется наихудшей репутацией из-за опасностей и неудобств, а между Сувлой и Хеллесом разница слишком маленькая, чтобы выбирать.

Как правило, солдаты оживают вновь, покидая Мудрос, и впереди ожидает высшая точка их путешествия. Их перевозят по ночам на пароходах, пригнанных сюда из Ла-Манша (надписи мирного времени на английском и французском все еще видны на сходнях), и солдаты стоят на палубе в молчании и во мраке, напряженно отыскивая взглядом этот сказочный берег. Если их посылают в Хеллес, то справа по борту видны вспышки вражеских прожекторов, просматривающих Дарданеллы, а может, и заметишь высоко в небе разрывы снарядов, прилетевших из Азии. Потом до них начинает доноситься с поля боя тухлый, сладковатый запах, чей-то голос из темноты выкрикнет, что они уже в пределах досягаемости вражеской артиллерии, что надо прекратить курение и потушить все факелы. На верхушке мачты загораются два красных фонаря, а на берегу появляется ответный световой сигнал. Затем неожиданно они касаются чего-то твердого во мраке ночи, какого-то причала или лихтера, и группы носильщиков-индийцев, угрюмо кашляющих от жуткого холода, начинают роиться на палубах.

Проснувшись на следующее утро, одеревенев после неудобного ложа на земле, молодой солдат озирается и видит картину, возможно, менее драматичную, чем он себе представлял. Во всяком случае, в том, что касается генеральных перспектив. Он очутился посреди какой-то огромной разворошенной свалки, кругом груды ящиков и коробок, бесцветных палаток и запыленных повозок, обломки кораблей и автомобилей, разбросанные так, будто их выкинуло на берег во время жестокого шторма. Тут же каменистое футбольное поле. На берегу стоит несколько бедных с виду хибар, а в бухте виднеется остов легендарного «Ривер-Клайда». Там, где готовят завтрак, поднимается дымок от костров, как где-то на задворках индустриального города. Никакой зелени, а все солдаты суетятся возле своих лазов и палаток. На них лежит печать какой-то усталости, застоя и физической тоски, которая характеризует возвращающуюся домой толпу где-нибудь на крупном железнодорожном вокзале в конце летнего воскресенья. Отсюда обычно не увидишь ни Трои, ни Геллеспонта, ни неистовых турок и всеразрушающей артиллерии, ни самой смерти.