Вскоре после этого он поднялся и уплыл на борту «Джонквила» вместе с контр-адмиралом Кристианом.

В темноте Гамильтон опять прошел к берегу и увидел корабли, плывущие в молчании, словно привидения, к поплавкам сети, установленной поперек входа в залив. «Эта пустая гавань меня пугает, — писал он потом. — Ничего в легенде не бывает страннее и ужаснее, чем безмолвное отплытие этой безмолвной армии».

Затем он вернулся в свою палатку дежурить возле телефонов всю ночь.

Мустафа Кемаль вел записи о своей деятельности во время кампании, и они весьма отличаются от всего остального, написанного о Галлиполи. Это было нечто вроде дневника, полуброшюры и наполовину военной истории, смесь эгоизма и практицизма. Длинные сухие пассажи о перемещениях полков сменяются вспышками чуть ли не детского шовинизма (эквивалент лозунга союзников: «Один наш солдат стоит полдюжины турок»). Временами он принимается морализировать: «Какое прекрасное зеркало — история... В великих событиях, которые входят в недра истории, поведение и действия тех, кто принимает активное участие в этих событиях, ясно проявляют их моральный характер». Красной нитью проходит мысль, что другие командиры были не правы, а он прав, а его отношение ко всем, кроме немногих из его начальников, одновременно раболепное и пренебрежительное. И тем не менее, он доказывает с большими подробностями, он всегда рассматривает сражение со свежей точки зрения, и он всегда очень точен в отношении таких вещей, как даты и названия мест дислокации войск.

Нет оснований предполагать, что этот документ был пересмотрен и изменен другими с прицелом на последовавшую карьеру диктатора Турции. Подлинные записи хранятся в историческом отделе турецкого Генерального штаба в Анкаре, и большая часть тетради заполнена собственноручными записями Кемаля прекрасной арабской вязью, которая потом была упразднена в Турции в пользу более практичного и менее красивого латинского. Остальная часть тетради была продиктована помощнику либо на самом поле боя, либо вскоре после сражений.

Есть там один интересный пассаж, касающийся периода, предшествовавшего десанту на Сувле. Как это часто бывало, Кемаль вступил в спор со своим командиром — в этом случае Эссад-пашой, командиром корпуса, противостоявшего АНЗАК. Было принято решение растянуть фронт дивизии Кемаля на север от плацдарма АНЗАК, чтобы включить в него и часть оврага, известного под названием Сазлидере. Кемаль сразу же стал возражать, что на него возлагается слишком большая ответственность. И он не успокаивался, посылая письмо за письмом (которые он цитирует) в штаб корпуса. Эссад придерживался линии, что все это очень важно, но, раз Кемаль хочет этого, Эссад исключит этот участок из фронта 19-й дивизии и возьмет под свое личное командование. Это совсем не подходило Кемалю. Он ответил, что участок Сазлидере настолько важен, что его надо отдать под сильное независимое командование, разве они не понимают, что по этому глубокому ущелью враг сможет за день прорваться к самому подножию Сари-Баира? Эссад ответил, что создаст независимое командование от Сувлы к северу АНЗАК и прибывает германский офицер, чтобы принять на себя командование. Линия раздела между его войсками и Кемаля будет проходить по ущелью Сазлидере — или, во всяком случае, по его верхней части, поскольку нижняя уже занята врагом.

И опять Кемаль стал протестовать. Он говорил, что стык всегда является слабейшим местом. Надо четко оговорить ответственность за Сазлидере и разместить там сильные боевые группы. Эссаду надоел этот спор. «Мелкие ущелья вроде этого, — написал он, — нельзя обозначать включенными или исключенными из позиций любой из сторон». Но согласился приехать вместе со своим начальником штаба и осмотреть позиции. Кемаль повел их в свой передовой штаб на плато, которое британцы называли Гора битвы. Оттуда перед ними открылся, как с самолета, вид на береговую линию к северу от АНЗАК, на соленое озеро, искрящееся на удалении от моря, на пустой залив Сувла, горы на востоке, а между ними плоскую равнину, доходящую до спутанного клубка предгорий вокруг Сазлидере у их ног. Три гребня Сари-Баира — Чунук-Баир, гора Q и Коджа-Чемен-Тепе — с их очевидно недоступными склонами возвышались сразу справа от них.

Кемаль рассказывает такими словами о споре, который последовал: «Увидев эту панораму, начальник штаба корпуса сказал: „Этот участок смогут преодолеть только отряды командос“.

Командир корпуса повернулся ко мне и произнес: «Откуда будет наступать враг?» Показав рукой в сторону Ари-Бурну и на все побережье залива Сувла, я ответил: «Отсюда».

«Очень хорошо, предположим, он придет отсюда, но как он будет продвигаться?» Опять указав на Ари-Бурну, я сделал рукой полукруг в направлении Коджа-Чемен-Тепе. «Он будет наступать отсюда», — сказал я. Командир корпуса улыбнулся и похлопал меня по плечу. «Не волнуйся, он этого не сможет сделать», — произнес он. Видя, что его невозможно убедить, я понял, что бесполезно дальше спорить. Я ограничился словами: «Если Бог пожелает, сэр, будет так, как вы ожидаете».

Короче, Кемаль предвидел основные черты плана атаки Гамильтона — высадка в Сувле, продвижение на Сазлидере и по соседним ущельям к гребню Сари-Баира — и, возможно, чисто человеческий мотив побудил Кемаля позднее на эти строки: «Когда начиная с 6 августа выяснилось, что вражеские планы оказались как раз такими, какими я их и ожидал и пытался объяснить, я не мог представить себе чувства тех, кто два месяца назад настаивал на непринятии моих объяснений. События показали, что они были морально не готовы и что из-за недостаточных мер перед лицом вражеской атаки они позволили всей ситуации стать критической, а вся нация оказалась подвергнута страшной угрозе».

С британской точки зрения было важным то, что Кемаль на этой стадии не имел власти для претворения своих идей, и, пока он раздражался и жаловался на Горе битвы, вся неровная территория от Сазлидере на северо-восток оставалась практически незанятой турками, а равнина Сувлы находилась под защитой лишь трех слабых батальонов. Однако для руководства обороной участка прибыл германский офицер. Это был майор Вильмер из баварской кавалерии, высокий, худощавый человек со шрамом от дуэли на щеке. И он проявил себя очень способным командиром. Когда в июле соленое озеро высохло, Вильмер понял, что нет необходимости размещать свои 1800 солдат вдоль побережья, поскольку все равно нет надежды помешать вражеской высадке в этом месте. У моря было оставлено лишь два поста: один на возвышенности, известной как гора Десяти, к северу от соленого озера, а другой на Лала-Баба, холмике высотой 60 метров между соленым озером и бухтой. В случае если высадится десант, этим солдатам надлежало сопротивляться до последнего, но не давать себя окружить: они должны были отойти к холмам в трех милях в глубине района, где окопалась основная часть войск. А там, так или иначе, Вильмер надеялся продержаться, пока не подойдет помощь с Булаира на севере.

В конце июля Вильмер получил предупреждение, разосланное всем командирам турецкой армии, о том, что в любой момент следует ожидать наступления противника, и он позаботился о том, чтобы укрыть своих людей, насколько возможно, в дневное время, а по ночам продолжать копать траншеи.

6 августа майор спустился к берегу, чтобы проверить передовой пост в Лала-Баба, и вот там в конце дня услышал оглушительную артиллерийскую канонаду, начавшуюся на плацдарме АНЗАК. Вскоре после этого он получил приказ Лимана послать туда один из его батальонов. Солдаты уже отправились, а сам Вильмер остался на Лала-Баба, чтобы следить за горизонтом на случай появления вражеских кораблей. Он дождался, когда багровое солнце ушло за плоскую и пустынную поверхность моря, и потом, отдав приказания своим людям не снижать бдительности всю ночь, уехал в свой штаб в горах. Только он туда доехал, как поступило донесение с Лала-Баба о том, что внизу вражеские солдаты высаживаются на берег в темноте. Тут же он обратился к Лиману с просьбой вернуть батальон, шедший к сектору АНЗАК. Лиман ответил отказом, и у Вильмера, таким образом, осталось менее 1500 человек на то, чтобы удержать весь район вокруг залива Сувла.