Но при всем этом надо было принимать во внимание личности главных действующих лиц, и прежде всего личности младотурков. Даже в местности с такой зловещей репутацией, как Константинополь, трудно представить себе подобную странную группу лиц. В младотурках было что-то неестественное, какая-то дикая и устарелая театральность, которая вроде бы знакома и в то же время совершенно нереальна. Невольно склоняешься к тому, что это персонажи какого-то фильма о гангстерах, наполовину документального, наполовину воображаемого, и было бы нетрудно предать их тому удобному забвению, которое обычно окутывает большинство политических авантюристов, если бы они как раз в этот момент не обладали такой властью над многими миллионами людей.

Сэр Гарольд Николсон, бывший в то время младшим секретарем британского посольства, вспоминает, как они однажды все вместе явились к нему домой на ужин. «Был Энвер, — пишет он, — в своей скромной короткой форме. Руки покоились на эфесе, маленькое лицо брадобрея задрано над прусским воротничком. А вот Джемаль. Белые зубы сверкают тигровым блеском на фоне черной бороды. У Талаата выделяются огромные цыганские глаза и красновато-коричневые цыганские щеки. Невысокого роста Джавид свободно говорит по-французски, ходит подпрыгивая, вежлив».

Странно, конечно, что они вообще существовали, что им вообще досталась власть в мире, где все еще понятия не имели о нацистах и фашистах в униформе, о коммунистических чиновниках на банкетах.

Талаат был человеком экстраординарным, но все равно ему свойственна была определенная приземленность, из-за чего его легче понимали, нежели остальных. Он был партийным руководителем, крупного сложения, твердого, спокойного характера, и вместо веры он обладал инстинктивным пониманием слабостей человеческой натуры. Свою карьеру он начал почтовым телеграфистом и никогда внешне не производил впечатления чего-то большего. Даже став министром внутренних дел — пост, который, может быть, был ему предназначен самой природой, так как он практически стал контролером комитетского аппарата, — он все еще держал у себя в кабинете на столе телеграфный коммутатор и, казалось, громадными кистями отстукивал на нем распоряжения своим коллегам. Уже долгое время после того, как другие облачились в форму, завели себе телохранителей и перебрались в роскошные виллы на берегах Босфора, Талаат продолжал жить в шатком трехэтажном деревянном доме в одном из беднейших районов Константинополя. Американский посол Генри Моргентау как-то днем неожиданно заехал к нему домой и обнаружил его в плотной пижаме и с феской на голове. Дом был обставлен дешевой мебелью, стены ярко разрисованы, а пол устлали изношенные коврики. А жена-турчанка Талаата во время их беседы то и дело украдкой нервозно подсматривала за мужчинами сквозь решетчатое окно.

Большинство из иностранцев, знавших Талаата в то лето, были о нем высокого мнения, некоторым он даже нравился. Моргентау всегда считал, что может его развеселить, и в эти моменты исчезала дикая озабоченность, темное цыганское лицо расслаблялось, и Талаат был в состоянии вести разговор, проявляя огромную искренность и умственные способности. Как говорит Обри Нерберт, в нем были «сила, твердость и почти первобытное добросердечие, а свет в его глазах редко можно было встретить у людей. Скорее, иногда у животных на закате солнца». И все же Талаат при всей остроте его ума и способности к концентрации не допуская эмоций, видимо, ощущал потребность в людях действия вроде Энвера.

Энвер был чудаком, неким своенравным ребенком, шокировавшим и сбивавшим с толку их всех. Он был наделен какой-то мрачной и сложной привлекательностью, которая скрывает истинный возраст или мысли. И если Талаат походил на Уоллеса Бири из немых фильмов, то Энвер при всей его развязности — на Рудольфа Валентине.

Он родился в Адано, на берегу Черного моря. Отец его, турок, был смотрителем моста, а мать-албанка занималась трудом, считавшимся одним из самых низких в этой стране, — готовила мертвецов к погребению. Может быть, свой крайне привлекательный вид мальчик унаследовал от бабушки-черкешенки, но остальные качества, похоже, были сформированы им самим и находились в замечательном равновесии друг с другом. Он был исключительно тщеславен, но это был особый вид тщеславия, которое скрывалась под внешней скромностью и стеснительностью, а его безрассудная храбрость в действиях компенсировалась столь холодной, столь спокойной и невозмутимой внешностью, что можно было подумать, что он наполовину спит. На службе он демонстрировал такое достоинство манер, что, казалось, никакая беда не способна смутить его, а любое решение, какой бы важности оно ни было, требовало от него лишь нескольких мгновений для размышлений. Даже свое честолюбие он скрывал с той же явной легкостью, с какой он перемещался среди людей, принадлежавших к куда более высококультурному обществу, чем его собственное. Неудивительно, что при его легкости и очаровании он создал себе столь высокий авторитет у властей предержащих того времени; вот вам юный кавалерист в реальной жизни, скромный молодой герой. И все это служило самым эффективным прикрытием для врожденной жестокости, мелочности и убогой мегаломании, таившихся в глубине. Начиная примерно с двадцати пяти лет, когда он окончил колледж военного штаба в Константинополе, карьера Энвера была особенно бурной. Его специальностью стали свержение правительств физическими методами, внезапные вооруженные налеты на государственные учреждения. В последних войнах он приобрел репутацию замечательного командира командос. В 1908 году он вел одну из мелких группировок революционеров, которые шли маршем на Константинополь и заставили Абдул Гамида восстановить конституцию, а год спустя, когда Абдул не сдержал своих обещаний, Энвер опять оказался в столице, штурмуя баррикады в своей изорванной форме, с четырехдневной бородой и пулевым ранением в щеку. На этот раз Энвер и его товарищи свергли Абдула навсегда.

В последующие годы, когда половина стран Восточной Европы принялась за разрушение остова Османской империи, не было ни одного фронта, даже самого отдаленного, где бы неожиданно не появлялся Энвер, чтобы возглавить контратаку. Со своего поста военного атташе в Берлине он бросился в Ливийскую пустыню, чтобы сражаться с итальянцами в окрестностях Бенгази. Потом в 1912 году он вернулся на континент, чтобы снова не допустить болгар к Константинополю. Ничто его не смущало, никакие поражения не подтачивали его бесконечную энергию. В конце Первой Балканской войны в 1913 году, когда все было потеряно и, казалось, сам Константинополь вот-вот падет, Энвер оказался человеком, не принявшим перемирие. Он повел на столицу банду из двухсот своих сторонников, набросился на миротворческий кабинет министров в разгар его работы, застрелил военного министра, а потом, сформировав новое правительство, которое ему было более по душе, вернулся на фронт. В конце концов, он, овеянный славой, появился в конце Второй Балканской войны, ведя потрепанные турецкие батальоны назад в Адрианополь.

Как администратор, он применял весьма простые методы. Летом 1913 года, будучи в военном министерстве, в один день снял с постов 1200 офицеров турецкой армии, среди них не менее 150 генералов и полковников. По мнению Энвера, они были политически неблагонадежны.

Другие лидеры среди младотурок, возможно, были такие же способные, как и Энвер. Это Махмад Шевкет, который возглавил марш на Константинополь в 1909 году, Джавид — еврейский финансист из Салоник, Джемаль — морской министр, и некоторые другие. Но никто не мог соперничать с Энвером по части политической дерзости. Он их всех перещеголял, совершая возмутительные, невозможные вещи. К лету 1914 года, когда ему было тридцать четыре и выглядел он таким же юным и собранным, как всегда, он достиг позиции, дающей огромную власть в Константинополе. Он женился на принцессе и обосновался во дворце с личными телохранителями и свитой слуг. Он был военным министром и главнокомандующим армией. В правительстве и комитете партии «Единение и прогресс» даже Талаат не осмеливался ему возражать, и становилось все более очевидным, что у этого человека куда более далеко идущие планы в отношении личного будущего. Иностранные послы, наносившие визиты молодому министру, встречали его сидящим в кабинете в форме, очень нарядным и улыбающимся. На стене за его столом находились портреты Фридриха Великого и Наполеона.