Гамильтон говорит, что был не очень впечатлен тем, что о нем писали в Sun и Punch, но послал необходимое разрешение, и 2 сентября Мэрдок прибыл. В их единственную встречу Гамильтон нашел его «рассудительным человеком». Однако будущее покажет нечто большее: в том, что касалось Гамильтона, он оказался очень опасным человеком.
Мэрдок подписался под стандартной декларацией военного корреспондента, в которой заявлялось, что он будет направлять все написанное цензору при штабе, а затем на короткое время заехал на анзакский плацдарм. Вернувшись на Имброс, он обосновался в лагере прессы и там встретился с Эшмид-Бартлетом. Оба тут же обнаружили немало общего между собой.
Мэрдок был искренне возмущен тем, что увидел и услышал на АНЗАК: опасность и нищенские условия жизни солдат, болезни, однообразная пища, общее состояние депрессии. Австралийцы, с которыми он беседовал, крайне плохо отзывались о штабе и говорили, что содрогаются при мысли о надвигающейся зиме. Эшмид-Бартлет сумел переработать все это и добавить многое от себя. Он выдавал как свое мнение, что, если ничего не сделать, вот-вот произойдет большая катастрофа. Власти и общество на родине совершенно ничего не знают о том, что тут происходит, и при существующей цензуре на Имбросе нет возможности просветить их — если только, конечно, не нарушить правила и не послать письмо в обход цензуры. После обсуждения они договорились, что именно так и надо поступить. Мэрдок должен был отбыть в Англию через день-два. Было решено, что он захватит письмо, написанное Эшмид-Бартлетом, и передаст его в руки властей в Лондоне.
Пока они ожидали ближайшего парохода на Марсель, Эшмид-Бартлет писал свое письмо, а затем детально проинструктировал Мэрдока по ошибкам и опасностям кампании, чтобы Мэрдок смог по прибытии в Лондон представить эту информацию самостоятельно. «Далее, — рассказывает Эшмид-Бартлет в своей книге „Uncensored Dardanelles“ („Дарданеллы без цензуры“), — я вручил Мэрдоку рекомендательные письма тем, кто мог быть полезен в организации кампании для спасения армии на Галлиполи, и устроил его встречу с Харри Лаусоном[29], чтобы убедить его разрешить мне вернуться. Я обещал ему, что, если его задержат при выполнении этой миссии или власти откажутся прислушаться к его предупреждениям, я немедленно подам в отставку и примкну к нему в Лондоне».
В начале второй недели сентября Мэрдок отплыл. Когда несколько дней спустя он прибыл в Марсель, его на причале встретил британский офицер в сопровождении британских солдат и французских жандармов. Они поместили его под арест и освободили лишь тогда, когда он отдал письмо Эшмид-Бартлета, и разрешили ему продолжать путешествие до Лондона.
Много времени спустя, когда война уже закончилась, Эшмид-Бартлет и Мэрдок узнали, как их разоблачили: их разговор подслушал на Имбросе другой корреспондент (Генри Невинсон), который послал Гамильтону письмо с предупреждением о том, что происходит, Гамильтон вначале был склонен посмеяться над событием и написал: «Я стал удивляться, что же пришло в голову господину Мэрдоку, а сейчас оказалось, что я ему пришел в голову!» Но действовал он очень быстро. В военное министерство в Лондоне была послана телеграмма с просьбой перехватить Мэрдока на его пути. А 28 сентября Брайтуайт на Имбросе послал за Эшмид-Бартлетом и заявил ему, что тот должен покинуть армию.
Информант Гамильтона ошибся в одном аспекте. Письмо было адресовано не Лаусону, как он полагал, а премьер-министру Асквиту. Гамильтон не огорчился, узнав эту новость из Лондона: «Я ни на секунду не верю, что господин Асквит воспользуется такими услугами и не выбросит Мэрдока и его изделия в корзину для мусора... Для сплетен в мозгу Асквита нет места».
Однако он опять ошибся, потому что Мэрдок вовсе не собирался прекращать преследования. Он потерял письмо Эшмид-Бартлета, но у него свое собственное перо. Приехав в Англию, он написал доклад из 8000 слов о Галлиполи и адресовал его премьер-министру Австралии Эндрю Фишеру. В письме Эшмид-Бартлета, которое сейчас благополучно хранилось в военном министерстве, говорилось, что о Гамильтоне и его офицерах войска на Галлиполи отзываются с открытым презрением и что мораль в армии упала. Но это были самые мягкие уколы в сравнении с взглядами, изложенными самим Мэрдоком. Часть его доклада являла собой евлогию австралийским солдатам: критику он приберег для англичан. Брайтуайта, как он информировал премьер-министра, «ненавидят более откровенно, чем Энвер-пашу». У Бёдвуда нет «воинских качеств или мышления крупного военачальника». Перед Китченером стояла «ужасная задача добиться чистой работы от генеральского корпуса британской армии, чьи мотивы никогда не были чистыми, потому что они неисправимо эгоистичны». Мэрдок видел, как один из штабистов Гамильтона валялся во льду, когда в ста метрах от него умирали от жары раненые воины. Что касается британских солдат новой армии, это были «просто ребячливые юнцы, неспособные терпеть или мыслить, чтобы улучшить свои условия». Не хочется верить, что это вообще были британские солдаты, что их физическое развитие оказалось много ниже, чем у турок. «Из того, что я видел, — продолжается доклад, — я убежден, что турок... лучший солдат, чем те, кто ему противостоит».
В вопросе о боевом духе солдат Мэрдок столь же язвителен. «О бунте говорят на полуострове у каждой банки мясных консервов». И опять, «я всегда буду помнить изумленное лицо молодого английского лейтенанта, когда я ему сказал, что надо настраиваться на зимнюю кампанию». И наконец, «мне не хочется диктовать эту фразу, даже для вас, но факт тот, что после первого дня на Сувле офицерам было приказано стрелять без всякой пощады в любого солдата, который будет отставать или слоняться без дела впереди».
Возможно, найдутся какие-то оправдания для этого поразительного документа, несмотря на факт, что Мэрдок провел на фронте всего несколько часов и вряд ли мог многое узнать о турках. Преувеличения во время войны нередки, и любой журналист сознается в желании написать красивую историю, представить факты в наиболее живом и красочном цвете.
Для неопытного и самоуверенного молодого человека, выросшего в отдаленном доминионе, который очень мало разбирался в людях и в их образе жизни, а еще меньше знал о войне, первое знакомство с полем боя явилось ужасной вещью. И без сомнения, Мэрдок был искренне возмущен. Он считал, что его долгом является нарушить «заговор молчания» на Имбросе.
И все же в этом докладе была определенная суть. Не в неистовых и безрассудных подробностях о бунте и стрельбе в отстающих солдат, а в общей теме. Критиковался штаб, управление войсками было плохим, и Мэрдок, когда увидел это, рассказал голую истину. В любом случае это была истина, какой он ее увидел, а в военное время всегда должно быть место для докладов очевидцев со свежим взглядом. Они помогают напомнить политикам и штабным стратегам, что те имеют дело с человеческими существами, которые в конечном итоге куда более важны, чем машины и детальные планы. Такого рода документы вряд ли можно использовать как официальные, как свидетельство, на котором будет строиться политика, и письму Мэрдока следовало оставаться тем, чем оно было, — частным письмом своему правительству, которое необходимо проверить через другие источники.
Но Ллойд Джордж его увидел. Будет справедливым допустить, что Ллойд Джордж был искренне тронут его содержанием, но он еще и был оппонентом лорда Китченера, и он всегда отдавал предпочтение Салоникам перед Галлиполи. Он уговорил Мэрдока послать копию г-ну Асквиту.
До этого момента можно найти объяснение мотивам Мэрдока. Но труднее объяснить предпринятые премьер-министром меры. Он не отправил доклад Гамильтону для комментариев. Он не стал ждать, пока Китченер его изучит. Он напечатал письмо как государственный документ на голубой бумаге Комитета имперской обороны и разослал членам комитета по Дарданеллам. Именно этот документ и был перед ними, когда 11 октября они решали, посылать ли Хейга или Китченера в Галлиполи, чтобы разобраться, что там замышляют Гамильтон и его штаб. Таково было происхождение «потока неофициальных сообщений», о котором Китченер предупреждал Гамильтона в начале недели.
