Пока совершалась сделка, Энвер согласился, что взяты будут лишь молодые люди. Послали за начальником полиции Бедри, которому совсем не понравились договоренности.

«Нет-нет, так не пойдет, — заявил он. — Мне не нужна молодежь, мне нужны достойные люди».

Вопрос все еще не был улажен, когда Бедри и Моргентау подъехали к американскому посольству, где надлежало произвести отбор. С трудом они прошли через бушующую толпу к канцелярии Моргентау.

«Мне нужно несколько видных людей», — продолжал настаивать Бедри.

Моргентау знал, что некий священник англиканской церкви по имени Уиграм настаивал на том, чтобы быть в числе заложников. «Я вам дам одного», — сказал он.

«Единственный видный человек, которого мы даем, — доктор Уиграм».

В конце концов Бедри из великодушия согласился забрать одного священника и сорок девять молодых человек, но доставил себе удовольствие сообщить им, что британцы регулярно бомбят город Галлиполи, куда их и посылают. На следующее утро посреди душераздирающих сцен в сопровождении американского советника посольства Хофмана Филипа с запасом американского продовольствия группа отправилась в путь.

Моргентау сразу же начал действия в пользу их возвращения, и его задачу не облегчило прибытие послания от сэра Эдварда Грея, министра иностранных дел Британии, в котором заявлялось, что Энвер и его коллеги-министры будут нести персональную ответственность за любой ущерб, причиненный заложникам.

«9 мая я представил это послание Энверу, — пишет Моргентау. — Мне доводилось видеть Энвера во многих вариантах настроения, но необузданное бешенство, которое вызвало предостережение сэра Эдварда, явилось чем-то новым. Пока я читал телеграмму, его лицо стало мертвенно-бледным, и он полностью потерял контроль над собой. Европейский лоск, который Энвер столь усердно накапливал, вдруг упал, словно маска. Теперь я видел, кто он есть на самом деле, — дикий, кровожадный турок. „Они не вернутся назад! — закричал он. — Я заставлю их оставаться там, пока они не сгниют. Хотел бы я посмотреть на англичан, которые хотят меня тронуть! — И добавил: — Никогда не угрожайте мне впредь!“ В конце, однако, он успокоился и согласился на возвращение заложников назад в Константинополь».

В течение одного-двух дней эта беседа была предметом разговоров в Константинополе, но скоро эту тему поглотил новый прилив слухов, сплетен в этой долгой скуке ожидания чего-то определенного. В это время Константинополь жил в странном состоянии самотека: он воевал и в то же время не воевал. Ничего не было слышно и ничего не было видно, и все равно он был готов всего бояться. Прошла третья неделя мая, и все равно очень немногие имели представление о том, что происходит в Дарданеллах, помимо скучного факта, что союзники и не продвигаются вперед, и не отброшены. В газетах ничего не сообщалось о катастрофической атаке на плацдарм АНЗАК 19 мая, а военное министерство тщательно следило за тем, чтобы растущий поток раненых с фронта проходил через город в полночь, когда улицы пусты. Один спокойный, нелегкий день сменялся другим, и только 25 мая Константинополь самым неожиданным и тревожным образом узнал наконец, что война очень близко и очень опасна. В Золотом Роге появилась британская субмарина.

Подводные лодки во Второй мировой войне причинили куда больше ущерба, чем в Первой, но они никогда не вызывали такого же типа беспомощности, ощущения несправедливой затаившейся обреченности. В 1915 году не было глубинных атак, не было радарных установок и не было возможностей обнаружить или уничтожить подлодку, если только она сама не всплывала на поверхность под таран или орудийный огонь неприятеля. Громоздкие сети, которые развешивались вокруг линкоров, были лишь оборонительным жестом, а после потопления «Лузитании» ни одно коммерческое судно не чувствовало себя в безопасности, даже при конвое, даже ночью.

Тогда, в 1915-м, подводным лодкам еще предстояло утвердить себя. Все носило экспериментальный характер: размеры, вооружение корабля, его форма и скорость, вид его использования и, наверное, самое главное — выносливость экипажа. Сколько времени могут выдержать люди этой неестественной и клаустрофобной жизни под морской поверхностью? И кроме этого, что-то чудовищное казалось в самой концепции подводных лодок, нечто варварское, что должно закончиться уничтожением всех их. Подводники, по сути, были во многом в том же положении, что и молодежь в королевских военно-воздушных силах и люфтваффе в 1940 году; они были отделены от всех других родов войск — какая-то небольшая группа людей, охваченных необычным, загадочным возбуждением, и им предстояло доказать, что они способны на то, о чем никто и не мечтал. Вовсе не сгибаясь под этим давлением, они находили в этом удовольствие, это был какой-то новый вид мужества, управляемой беспечности, вид наслаждения от власти над нечеловеческой машиной. Вопрос на самом деле был не в том, сколько они смогут выдержать, а в том, насколько можно удовлетворить их запросам в большей скорости, большей продолжительности пребывания в боевом состоянии под водой и в более смертоносном вооружении.

Но все это — дело будущего, а в начале Первой мировой войны субмарина все еще подвергалась серьезным изменениям в конструкции. Например, перископ вначале был зафиксирован в одной позиции, и его зеркала давали перевернутое изображение, поэтому командиру перед атакой приходилось всплывать к самой поверхности, а перед ним разворачивалась картина из какого-то странного мира, в котором корабли плавали вверх дном. Даже когда перископ сделали подвижным, все равно он оставался неудобным устройством: если он поднимался вверх, капитан поднимался вместе с ним, начиная с положения на корточках и кончая стойкой на цыпочках. К 1915 году, однако, большая часть из этих неудобств была устранена, а британская подлодка класса Е (отправка которой в Дарданеллы так разгневала лорда Фишера) была великолепным боевым средством. Этот корабль весил 725 тонн, был оснащен четырьмя торпедными аппаратами и дизельными двигателями, которые позволяли развивать скорость на поверхности около 15 миль в час. В подводном положении и при электрических двигателях она была способна двигаться со скоростью 10 узлов или даже периодами находиться под водой до 20 часов при более экономичных скоростях. В глубоководной акватории она погружалась, наполняя цистерны примерно до достижения плавучести примерно в одну тонну, и в этом случае корабль с опущенными горизонтальными рулями двигался с помощью своих моторов. Как только он останавливался, то снова поднимался на поверхность.

В неглубоких водах — а лодка класса Е могла погружаться примерно до 200 метров — командиры не боялись заполнять свои танки полностью и оставались лежать на грунте, пока воздух в корабле оставался относительно свежим. Это составляло примерно 20 часов. Поскольку в этом случае лодка не двигалась, то в аккумуляторах оставалось достаточно энергии для всплытия. Самыми опасными являлись те три-четыре часа, когда лодка была вынуждена курсировать на поверхности для зарядки своих аккумуляторов.

В Галлиполи перед субмаринами стояла совершенно новая и фантастически опасная цель. Они знали, что если бы они смогли прорваться в Мраморное море, то там они могли бы творить с турецким судоходством что угодно, а более всего с судами, на которых перевозятся подкрепления и материалы снабжения для армии Лимана на полуострове. Но как туда прорваться, как проникнуть в Дарданеллы?

Пролив днем и ночью освещался прожекторами, и как только субмарина появилась бы на поверхности, поскольку на 48-мильном пути ей это надо делать обязательно, ее бы тут же не только обстреляли, но и она могла бы попасть в какое-нибудь течение и оказаться выброшенной на берег. Нельзя пренебрегать и десятью рядами минных заграждений возле мыса Кефец, а кроме них были еще и Нэрроуз шириной одну милю, где с обеих сторон пролив сторожат орудия и дежурят патрульные катера. Существовала еще одна опасность: на глубине около 18 метров из Мраморного моря сквозь Дарданеллы течет слой пресной воды, а плотность его заметно меньше, чем у подстилающего слоя соленой воды. Этим создается как бы барьер в море, и при проходе через него подлодки так швыряет, что теряется контроль над ними. Что-то подобное наблюдалось, когда в авиации первые сверхзвуковые самолеты учились преодолевать звуковой барьер. Никто не мог понять, отчего возникает эта странная, смертельно опасная турбулентность, и командирам приходилось всплывать на поверхность, где они сразу же попадали под огонь вражеских береговых батарей.