Меры безопасности, принятые в Константинополе и других городах, не были чрезмерными. У греков и армян было отобрано оружие, и их мобилизовали в рабочие батальоны при армии. В некоторых случаях была реквизирована их собственность, но это была довольно обычная вещь, и такое осуществлялось и в отношении мусульманских крестьян, как и всех других лиц, поскольку скот и зерно отбирались для снабжения армии. Начальник полиции Константинополя Бедри сам принялся допрашивать и оскорблять сэра Луи Маллета и французского посла, когда те в начале войны покидали страну, задерживая их спецпоезд и чиня другие препятствия. Но около 3000 британцев и французов, обосновавшихся в Турции, не уехали из страны и не были интернированы.

В Константинополе дорожные знаки на французском языке, стоявшие годами, были уничтожены, ни один магазин не мог использовать таблички на иностранном языке, торговцам приказали уволить иностранных работников и взамен нанять турок. Началась слабая охота на шпионов. Никто во время войны не мог серьезно протестовать против этих и других мер, поскольку практически то же самое или хуже происходило в других воюющих странах в Западной Европе.

Но события 18 марта все изменили. Наконец-то турецкий солдат стал опять что-то значить в этом мире. Британский флот был самым мощным оружием того времени, одного этого имени было достаточно, чтобы вызвать ужас у врагов в любом океане, и никто не давал туркам и призрачного шанса на победу в схватке с ним. Константинополь был спасен в последний момент. Турки вновь могли поднять голову.

В какой-то мере естественно и справедливо Энвер и Талаат приписали себе всю заслугу в этом, и в самом деле 18 марта было для них абсолютно необходимым и спасительным. До этого момента, находясь у власти, они никогда не чувствовали себя в безопасности, они правили изо дня в день, затаив дыхание, и в большой степени плыли по воле волн. Но тут они очутились на гребне популярности и патриотической гордости. Успех армии был их успехом. Наконец-то они представляли Турцию. Даже более того: они символизировали самого турка, ислам со всей его ксенофобией и жаждой мести покровительствовавшему, господствовавшему иностранцу.

И вот в своей эйфории — этом внезапном эмоциональном переходе от страха к бесстрашию, от слабости к силе и уверенности — они совершили то, что совершенно не ново для Востока или любого другого места в этой связи: они приступили к охоте на своих расовых и политических оппонентов. Сейчас у них было достаточно сил, чтобы выразить свою ненависть, и они хотели жертв.

На этой стадии не было вопроса, нападать ли на британских или французских граждан: американский посол представлял их интересы, и все равно не исключалась возможность, что союзники могут победить в войне. Греки также могли рассчитывать на какую-то защиту от своего нейтрального правительства в Афинах. А вот армяне — совсем другое дело. Почти во всех отношениях они отлично подходили для роли козлов отпущения. Армяне были христианами, и к тому же не было ни одного иностранного христианского правительства, которое взяло бы на себя ответственность за них. Сколько лет они надеялись основать независимое армянское государство в Турции, и не важно, какими бы они ни были тихими в данный момент, было ясно, что они связали свое будущее с победой союзников. Вероятно, Герберт слишком далеко заходит, заявляя, «что, хотя у армян было будущее в развитии и усовершенствовании Турции, их соблазнил Запад и перехвалил, толкнув на самоубийство». Все-таки были у турок основания считать армян пятой колонной внутри страны, и к тому же они не меньше, чем греки, тайно злорадствовали при каждой неудаче турок в Балканских войнах.

Кроме того, армяне считались богатыми: они давали деньги в долг, что было запрещено мусульманам, и многие из них занимались коммерцией в городе в то время, как турецкий крестьянин оставался на земле. Высокую репутацию им придавали ум, способность перехитрить ленивых, менее практичных турок, и они не всегда скрывали то, что себя рассматривают более высокой расой, более образованной, чем мусульмане, более близкой к Западу. В каждой деревне была сплетена обширная паутина зависти к этим одаренным людям.

Все это, конечно, в равной мере применимо к грекам и евреям, но турки питали особую недоброжелательность именно к армянам. Предполагалось, что в недавней кампании на Кавказе армяне переправляли русским информацию и что некоторые молодые люди переходили границу и вступали в российскую армию. Скоро распространились слухи, что армяне прячут оружие с целью поднять революцию.

В Турции бывала резня и раньше, но ничто не может сравниться с этой по жестокости, организованной смертельной ненависти, с которой турки бросились брать реванш. В некоторых местах, вроде Смирны, резня приняла относительно умеренный характер, в других же, как Ван, где армяне на короткое время организовали успешную оборону, их вырезали полностью.

Использовавшаяся система — спланированная Талаатом и комитетом — состояла в том, чтобы довести армян до точки, в которой они попытаются сопротивляться. Сперва отбирается все их добро, затем обесчещиваются женщины, и, наконец, начинается стрельба. Было обычным делом, как только армянская деревня подавлена, пытать мужчин, чтобы заставить выдать, где спрятаны оружие и деньги, затем вывести их в поле, связать в группы по четыре человека и расстрелять. В ряде случаев женщинам давали возможность принять ислам, но чаще привлекательных просто забирали в гаремы при местном турецком гарнизоне. Оставшихся в живых со стариками и детьми потом собирали вместе и с вещами, которые те могли унести с собой, отправляли пешком на юг в пустыни Месопотамии. Очень немногие доходили до места, те, кого не подстерегли и не раздели догола банды мародеров, скоро умирали от голода и незащищенности от стихии.

Для Моргентау и других западных наблюдателей, которые сталкивались с диким ужасом этих событий, в то время казалось, что они присутствуют при превращении турок в своих кочевых и варварских предков XIV — XV веков. Теперь наконец, после двухсот лет вмешательства в дела Константинополя, русские, британцы и французы не стояли на пути, а германцы, единственная христианская нация с каким-то влиянием на эту страну, скоро дали понять, что не имеют желания вмешиваться. Действительно, думали, что Вангенхайм или, по крайней мере, кто-нибудь из его персонала внесет усовершенствование, добавив массовую депортацию к местной резне. В это время немцы проявляли интерес к отуречиванию Турции, к доктрине пантюркизма: это воспламеняло турецкий военный дух, делало их еще лучшими союзниками в войне с Россией и остальной частью Европы.

Протесты Моргентау и даже болгар не возымели на младотурок никакого воздействия. Талаат, который так часто проявлял разум в других вещах, в этом вопросе был свиреп. «За три месяца для решения армянской проблемы, — заявил он, — я сделал больше, чем Абдул Гамид за тридцать лет». Он заявил, что армяне — предатели, они обогащались за счет турок, они помогали русским, они устраивали заговор с целью создания независимого государства.

Моргентау напомнил, что Талаат даже своих друзей среди армян подвергает репрессиям.

«Ни один армянин, — ответил Талаат, — не может быть нашим другом после того, что мы сделали с ними».

Определенно, в турецком мышлении происходила какая-то фундаментальная работа, что-то такое, что было за пределом всякого смысла, какой-то ужасный инстинкт, который заставлял их преследовать кого-то, чтобы обезопасить себя самого. Казалось, сама беспомощность армян была возбудителем. Подняв руку раз, турки, вероятно, по безумной и преступной логике считают, что обязаны продолжать и продолжать, пока сама огромность их жестокости не станет ее собственным оправданием. Если они могут сделать это, значит, они правы. Это способ оказался единственным для компенсации негодования, не получавшего выхода столь много лет.

«Турок, — писал Обри Герберт, — был неделовым, безмятежным и ленивым или беззаботным. Но когда им овладевает бешенство, он сеет смерть направо и налево, и виноватый, и невинный страдают от его слепого гнева».