Теперь я расскажу тебе

О новой встрече с ним;

Кардийский док он не считал

Особенно большим

Приличным делом для себя,

Он лучше поступил.

Раз я спасался от тюрьмы

В окрестностях Рено;

Меня ловили пятый день

И не могли поймать.

Я избегал опасных мест

Инстинктом и судьбой.

Я не украл и не убил,

Но спас из петли сам

Контрабандиста, это был

Премилый человек,

Стрелявший метко на бегу

В таможенный дозор.

Мне даром это не прошло:

Меня по бороде

И шраму выше уха знал

В том округе кой-кто.

И я в окрестные леса

Бежал как нелюдим.

Осенний дождь шумел в листве

Пунцово-золотой,

И небо серое врагом

Смотрело на меня,

И ветер яростно гудел

Над мокрой головой.

Но голод теткой никогда

Прикинуться не мог,

И я пошел, на пятый день,

Куда глаза глядят, —

За хлебом к людям. Шел на риск.

Был голоден, как волк.

На перекрестке я попал

В облаву: из кустов

Жандармы конные, хлеща

Горячих лошадей,

В погоню кинулись за мной,

Крича: «Остановись!»

Держи карман!.. Развив пары,

Я в сторону рыскнул

И по оврагам, где копыт

Бессильно волшебство,

Примчался к дому лесника

На красный свет окна.

Сам не был дома, но его

Испуганная дочь

Серьезно слушала меня

И улыбнулась, лишь

Я руку ей поцеловал,

Прося укрыть на час.

Она ввела меня в чулан

И плотно заперла,

И снова стала шить и петь

Приятным голоском

О королеве и ея

Изысканном паже.

Свирепый голос раздался

С порога: «Мариэт!

Куда девался человек,

Что пробежал сюда?

Дела плохие, если он

Под юбкой у тебя…»

«Ступай немедленно к чертям! —

Сказала Мариэт. —

Давно ли с девушками ты

Так обращаться стал…

Клянусь, я расскажу отцу

О дерзости твоей…

Здесь кто-то, верно, пробежал

Задворками, и я

Ходила даже посмотреть

С ружьем и фонарем.

Но это был, должно быть, волк,

Иль пьяница, как ты».

Еще поспорили они,

Но спасовал жандарм,

Недаром смелые глаза

У женщин, — иногда

Вернее выстрела, — и ты

И я боимся их.

Вот стихло. Крадучись, как вор,

Я выглянул за дверь…

Но не увидел Мариэт,

Сидел у печки ЛИ.

И бил в ладоши, и, смеясь,

Торжествовал вовсю…

Я вздрогнул и глаза протер…

Не ЛИ, а Мариэт

Встает и тихо говорит:

«Скорее уходи

Лесной тропой на Зурбаган».

И объяснила путь.

Я крепко руку ей пожал,

Взял хлеб и серебро,

Что без обиды предложить

Сумела мне она,

И вышел. Снова мокрый лес

Шумел над головой.

Но через несколько шагов

Я обернулся: дверь

Была открыта, Мариэт

Стояла молча в ней

С улыбкой сдержанной в лице,

Прижатом к фонарю…

Биг продолжал: «Об этом — все.

Но слушай, — третий раз

Я помогал немного ЛИ

В истории его.

Все вышло верно, как сказал

Он сам про третий раз».

На океанский пароход,

Плывущий в Порт-Саид,

Сел неизвестный пассажир,

Зловещий, как болид,

Огнем вспахавший небеса

Немой аэролит.

Он был не молод и не стар,

Изысканно одет,

Красив угрюмой красотой

Во тьме прошедших лет —

Печатью тягостных утрат,

Падений и побед.

Казалось, он в душе таил

Всех выражений знак:

На суетливых моряков

Смотрел он, как моряк,

Как будто указать хотел

Что делать им — и как.

На хамовитых торгашей,

Офицеров и дам

Смотрел он так же, как они;

Как если б, чудом, сам

Был женщина и офицер,

Не джентльмен, торгаш и хам.

Но про него сказать не мог

Никто бы никогда,

Откуда он и почему

Молчит везде, всегда,

Как темная у корабля

Бездонная вода.

За двадцать долгих дней — ни с кем

Он слова не сказал,

Вопросов, возгласов к нему

Никто не обращал.

Его лица ни разу смех,

Согрев, не освещал.

Бесшумно появлялся он

И тут, и там — везде,

Как будто отдыха искал,

Не находя нигде,

Как будто изнывал, томясь

В неведомой беде.

Куда бы он ни приходил,

Следили все за ним,

Глаза прищурив, и сигар

Задумчивее дым

Сливался с воздухом морей —

Простором голубым.

И дам изысканный цветник

В лонгшезах, у борта,

Его завидя, умолкал,

Шепчась надменно; та,

Чей взор он длил, — смотрела, сжав

Презрительно уста.

Он умер… Он взойти хотел

На палубу, но вдруг

Склонился к поручням, в глазах

Блеснул немой испуг,

Он пошатнулся и упал

К ногам проворных слуг.

Веселый пароходный врач,

Осмотр закончив свой,

Сказал присутствующим: «Он

Был, кажется, немой.

Теперь он более чем нем,

Ручаюсь головой!»

И документы, паспорта

Искали у него

У мертвого, — но ни бумаг,

Ни писем — ничего

Не обнаружили, и он

Чужим был для всего.

Я видел бледное лицо,

Покой закрытых глаз…

Приятель! всяческую смерть

Я наблюдал не раз,

Но смерти именно такой

Не мыслил бы для нас.

Ни состраданья, ни руки

Знакомых иль друзей,

Но многоликий здесь стоял

Спокойный ротозей,

Как будто он в театр пришел,

В театр или музей.

И даже имя мертвеца

Никто сказать не мог,

Чтоб хоть прибавить про себя:

С таким-то черт иль бог.

Сухое выраженье лиц

Твердило скрытно: «сдох».

Вдруг гневно захотелось мне,

Чтоб не был одинок

Тот, кто без имени лежал.

Не траур, не венок —

Он похороны в море ждал

С балясиной меж ног.

Волненьем думным сердце сжав,

Мне вспомнились все те,

Кто умирал, как жил, один,

В холодной пустоте.

Кто близость избранных людей,

Грустя, хранил в мечте.

Возвысив голос, я сказал,

Храня спокойный взор:

«Мне этот человек знаком,

Его зовут Кон-Фор,

Три месяца провел я с ним

В ущельях диких гор.

Его я знаю как себя:

Изгнанья десять лет

В пустыне он похоронил,

Переступив запрет

Закона мысли, — да, такой

Закон придумал свет.

В непримиримости его

Таился черный яд.

Умом вдали от всех он был,

Душой рвался назад

К привычкам сердца, — и не мог

Разрушить этот ад.

Лишенья, недуги и гнев

Окаменили дух.

Он к окружающему стал

Безличен, слеп и глух,

Лишь сокровенному внимал

Он, умолкая вдруг.

Пока судьбы тяжелый грех

Удар свой грозный длил, —

Он потерял навеки всех,

Кого, скорбя, любил,

Всех отдал он земле — и стал

Немым, как с нами был.

И та, чье имя произнесть

Не мог он без мольбы, —

Перестрадав, устала ждать

И жить в тисках судьбы,

Покинув навсегда сама

Мир скорби и борьбы.

Едва ли жил он с той поры;

Он прозябал, верней

Воспоминаньем жалким тех

Живых и ярких дней,

Когда — для молодости — мир

Был ближе и родней.

Теперь спокойный он лежит

Здесь на глазах у нас.

В мученьях дух его горел,

И, догорев, угас:

Да будет мир его душе,

И нашей — в смертный час!..»

Итак, — ты видишь, — я судьбу

И имя дал ему.

Такая стройность лжи была

Жутка мне самому…

Как сказку эту я сложил, —

Не знаю — не пойму.

Подобной сказки никогда

Не приходилось мне

Излить так просто и легко

Ни сердцу, ни во сне.

И, сам примолкнув, я на миг

Поверил ей вполне.