Да, затраты. Кушинга ужасало эти безграничное материальное расточительство. Были убежища, где изоляцией пола служили уложенные рядами консервированные продукты. В одном месте нашли 250 новехоньких непромокаемых прорезиненных штанов, которые предназначались для наиболее затопленных окопов, и какая-то воинская часть просто выбросила их, использовав один раз. Солдаты выбрасывали все лишнее или тяжелое, особенно перед тем как идти в бой, в полной уверенности, что если они уцелеют, то доложат, что выброшенная амуниция потерялась во время сражения, и затем получат все новое, без дальнейших расспросов. Повсюду можно было увидеть брошенные винтовки; их использовали как дорожные указатели, как опоры в окопах, или же они просто ржавели, валяясь на земле. За пять минут огня на небольшом участке расходовалось боеприпасов на 80 тысяч фунтов.
К тому же он слишком многое видел и слышал, чтобы не критиковать британскую армию за ее боевые действия под Ипром. Взять хотя бы историю, услышанную им позавчера от одного из пациентов, унтер-офицера из 50-й дивизии. Молодой человек дрожал, лежа в своей кровати, и притворялся, что курит сигарету. Его батальон сбился с пути дождливой ночью, после чего попытался окопаться. Но под ногами чавкала грязь, так что они смогли только набросать небольшие кучи земли и укрыться за ними, лежа в прямо в лужах. После того как им дважды велели продолжать путь в темноте, они наконец получили приказ о наступлении, и тогда они попытались следовать по пятам за артиллеристами, открывшими огонь. Но они передвигались слишком стремительно. И внезапно обнаружили, что уперлись лбами прямо в угловые бетонные бункеры немцев. “Так вот, почти все погибли”.
Кушинг так никогда и не смог понять, почему, к примеру, надо вести наступление в самую неподходящую погоду. Он и раньше задавал этот вопрос одному высокопоставленному британскому офицеру, но в ответ услышал, что так надо. К тому же военная машина слишком велика, планировать и просчитывать что-либо слишком сложно. Все слишком громоздкое и неповоротливое, и получается, что все это бесконтрольно. Таков образ самой войны.
Это воскресенье выдалось спокойным. Поступают лишь отдельные раненые. Но сражение продолжается. Готовится новое наступление. Один знакомый из Второй армии обещал сопровождать его на фронт, и сегодня, похоже, для этого настал подходящий момент. Они оба отметились на одном из многочисленных контрольных пунктов, сели в санитарную машину и поехали через Поперинге к Ипру. Движение на дороге становилось все более интенсивным по мере приближения к городу. Они петляли на глинистой дороге между марширующими солдатами и ординарцами на мотоциклах, колоннами грузовиков и лошадьми, тянувшими пушки. Они ехали сквозь серый хаос развалин. Миновав разбомбленный Менен, они продолжили путь к Поттизе; там они оставили машину и пошли дальше пешком. Для надежности. Передовая находилась в паре километров отсюда.
Кушинг был потрясен. Не только потому, что повсюду в этой непролазной грязи валялись “дохлые лошади, подбитые танки, разбившиеся самолеты, ведра с кордитом, снаряды, гранатометы, бомбы, поврежденные или брошенные повозки, колючая проволока”, — но и тому, что увиденное в общем-то соответствовало его ожиданиям. Именно так все и выглядело на фотографиях.
На дороге к Зоннебеке теснились перемазанные глиной канадские солдаты с грузовиками, пушками и мулами, нагруженными боеприпасами. Войска на обочине ожидали своей очереди, чтобы двигаться дальше. В воздухе стоял гул от бесчисленных артиллерийских орудий; он то стихал, то нарастал, то стихал, но не прекращался. В небе кружат самолеты, обрамленные почти акварельными облачками дыма от зенитного огня. Он видит, как всего в 200 метрах взрывается немецкий снаряд. Видит, как взметнулся вверх фонтан черной земли, “будто гейзер”. Видит еще один взрыв, еще ближе к нему. Его реакция изумляет его самого:
Дикарь в твоей душе заставляет тебя полюбить все это: и нужду, и расточительство, и опасность, и тяжелый труд, и восхитительный хаос. Ты чувствуешь, что, несмотря ни на что, мужчинам нужна именно эта стихия, а вовсе не сидение в удобных креслах с сигаретой и стаканом виски в руках, с газетой или за бестселлером. Не надо притворяться, что эта лакированная поверхность и есть цивилизация и что под этой крахмальной, застегнутой на все пуговицы рубашкой не прячется варвар.
И он, слишком хорошо знавший все скорби и боль, которыми сопровождается любое сражение, внезапно и против своей воли, в миг головокружения на краю пропасти, будто ощутил все величие и сладость битвы или, во всяком случае, ее темную разрушительную энергию, на которой зиждется трагедия. На сегодня хватит. И они возвращаются в Ипр. Он видит, как солнце заходит за зубчатые развалины средневековой палаты суконщиков. Его прощальные лучи коснулись аэростата наблюдения, которого вскоре поглотит ночная тьма.
♦
В тот же день Флоренс Фармборо пишет в своем дневнике:
К вечеру поступил солдат, раненный немецкой пулей. Вскоре он узнал, что он единственный в палате, кто ранен врагом. Он тут же заважничал и почувствовал себя настоящим героем среди всех остальных, получивших свои ранения по собственной вине или из-за несчастного случая.
171.
Вторник, 30 октября 1917 года
Паоло Монелли пьет коньяк и ждет новостей
Вот уже неделю на реке Изонцо происходит что-то очень важное. Враг в результате одного-единственного наступления добился того, чего не смогла сделать итальянская армия за целых одиннадцать, — совершить прорыв. Немцы наступают. Но Монелли и все остальные на Северном фронте не знают в точности, что произошло и что происходит сейчас. Они занимают выгодную и надежно укрепленную позицию и готовятся зимовать в недавно построенных хижинах. На той высоте, где они находятся, уже полно снега.
Нет, они ничего не знали. До них не доходили ни газеты, ни фронтовые сводки, и они витали в облаке неведения, питаясь слухами, сумбурными, противоречивыми, порой фантастическими. Вроде того, что немцы заняли Удине. Или что 200 тысяч итальянцев сдались в плен. А может, 300 тысяч? Настроение у всех мрачное. В офицерской столовой тишина. Монелли пьет коньяк, чтобы заглушить чувство безнадежности.
Он пишет в своем дневнике:
До нас дошли трагические известия с Восточного фронта. Враг топчет родную землю, солдаты бросают оружие. Здесь же ничего не происходит. Ожидание отягощается бюрократическими глупостями, сигнатурами и циркулярами, педантизмом нервных командиров, шуточками начальства, которое мы не уважаем.
172.
Четверг, 1 ноября 1917 года
Пал Келемен видит возвращение пехотного батальона с передовой на Изонцо
Бесконечный дождь льется с серого неба на серую гору. Вечереет, австро-венгерский пехотный батальон возвращается с передовой. Там же и Пал Келемен, он видит, как солдаты, шатаясь, бредут по тропе, ведущей от горного плато, на котором они расположились.
Наступление под Капоретто[254] было задумано лишь для того, чтобы дать небольшую передышку потрепанным австро-венгерским частям на реке Изонцо, в ожидании масштабного наступления итальянцев. Но что-то, может, туман, газ, неожиданность, идиотская итальянская диспозиция, опытные немецкие соединения, обученные новой, мобильной тактике[255], — что-то привело к тому, что прорыв оказался серьезнее и глубже, чем кто-либо смел надеяться. Одно повлекло за собой другое. Страшась западни, целая итальянская армия на реке Изонцо в панике отступила к реке Тальяменто. Грандиозный триумф двойной монархии[256].
Батальон, который встретился Келемену на горной дороге, не участвовал в самом наступлении, но был тем не менее отмечен. Он пишет в своем дневнике:
