Материальное сражение — так это все называется. В отдельных случаях одна из сторон переходит в наступление, через низины, покрытые еще дымящимися воронками от снарядов, по направлению к какой-нибудь вершине или скалистым утесам. Но по большей части пехота занята только тем, что удерживает свои позиции на каком-либо месте, причем это место кажется им совершенно случайным, выбранным наугад, оно имеет значение лишь в призрачном мире штабных карт и победных реляций. Часто речь шла о пунктах, которым Господь или землемеры присвоили обозначение высоты, так и оставшееся на картах, вроде 2003, или 2101, или 2105, — цифры, превратившиеся затем в “высоты”, которые надо было защищать или завоевывать[240].
Утро выдалось неспокойное. Проснувшись на рассвете, Монелли услышал грохот артиллерийских залпов, мощнее обычного. Он вылез из спального мешка и пошел посмотреть, что там происходит. Немного погодя батальон получил приказ строиться. И началось. Длинная вереница тяжело навьюченных людей молча движется вверх, все время вверх, по узкой дорожке, вдоль высокой, отвесной горной стены. В синем небе взошло солнце. Похоже, день будет жарким.
На лицах солдат застыло выражение, которое Монелли называл “смирением перед неизбежным”. Сам он гнал от себя мрачные мысли. Пытался раствориться в деталях, мелочах. Ему это удалось. Отдавая приказ одному из своих подчиненных, он с радостью отметил, что голос звучит громко и твердо. Он сам это ощутил. Терзали ли его предчувствия? Нет. В его голове крутились строки стихов нобелевского лауреата Джозуэ Кардуччи: Venne il di nostro, е vincere bisogna. “Настал наш день, мы победим”. Монелли чувствовал, что он словно превратился в орудие, надежное и прочное орудие, которым управляют силы за пределами его собственного тела. Он видит на дороге колонну мулов. Видит облако дыма от картечных гранат, окрашенное в черное и оранжевое.
Понемногу они добираются до пещеры, выходящей непосредственно к линии фронта. Миновав ее, они окажутся прямо под огнем противника. У входа в пещеру тесно. Здесь и телефонисты, и артиллеристы, они прижимаются к холодным стенам, чтобы пропустить батальон Монелли. Они смотрят на него и других альпийских стрелков — эти долгие вопрошающие взгляды застают Монелли врасплох. В голове сверлит одна мысль: “Господи, неужели все так плохо!”
Капитан произносит одно-единственное слово: “Andiamo!” “Вперед!”
Потом они разбегаются и один за другим выпрыгивают наружу, почти как сигают в воду прыгуны с вышки. Застрочили австрийские пулеметы. Монелли скачет вперед, вниз. Видит, как солдату попадает в голову большой осколок снаряда. Видит, что земля под ногами изрыта небольшими воронками. Видит тела, лежащие в некоторых местах вповалку, и отмечает про себя: здесь очень опасно, берегись. Он прячется между скал, чтобы перевести дух перед следующим отрезком пути. “Вся жизнь проносится перед взором в минуту раскаяния, рождается предчувствие и тут же со страхом отвергается”. Он снова бросается вперед, мимо свистят пули — “зио, зио”, — он успел. Но видит, что капитан лежит, убит.
Их предупреждали о газе, и он надевает противогаз. Но через пять минут снимает его. Бежать в нем нет сил. Они продолжают спускаться в следующую низину. Она завалена трупами, как старыми, еще с прошлогодних боев, скелетами в лохмотьях, так и совсем свежими, еще теплыми, еще истекающими кровью, — все они теперь едины в своем состоянии. Монелли добирается до еще одного опасного прохода. Там их поджидает австрийский пулемет, готовый сразить любого, кто осмелится перед ним появиться. Пулеметный огонь уничтожил шесть-семь человек. Монелли видит, что солдат колеблется; ведь его товарищ уже рухнул замертво. Солдат предлагает повернуть назад, но это не менее опасно. Монелли видит, как солдат перекрестился и бросился вниз с откоса. Застрочил пулемет. Но солдат уцелел: бежит, прыгает, катится со склона горы. Монелли следует за ним.
Время близится к двенадцати. Припекает солнце. Жарко.
И снова подъем. Через горный хребет. Там Монелли добирается до позиций роты. Позиций? Просто длинный ряд черных скал да большие груды камней на уступе, за которыми прячутся солдаты, неподвижные, притихшие, потрясенные, совершенно парализованные минометным огнем, выжидающие, пассивные, заложники обстоятельств. Молоденький солдатик видит Монелли, предупреждает его об опасности, поднимается и машет ему, приглашая последовать в укрытие, но в тот же миг падает замертво, сраженный прямо в грудь.
Монелли с командиром батальона ищут штаб бригады. Находят его наконец в углублении в скале. У входа, обложенного мешками с песком, столпились, как обычно, люди, которые прячутся от непрерывного артобстрела. Здесь такая теснота, что они оба пробиваются внутрь, наступая на руки, ноги, тела людей, но никто не реагирует. Штаб расположился в самой глубине пещеры. Там темно и совсем тихо. И если Монелли и его командир рассчитывали, что известие о двух прибывших в качестве подкрепления батальонах будет встречено с благодарностью и ликованием, то они заблуждались. Офицеры в штабе ничего даже не слышали об их прибытии и поприветствовали их “без энтузиазма”. В этой темной холодной пещере царит мрачное настроение, да, мрачное, отмеченное унижением и покорностью, чувством обреченности в ожидании неизбежного. Командир бригады беспомощно констатирует: “Как видите, мы окружены врагом, и он может делать с нами все, что захочет”.
Тем не менее они вышли из штаба с приказом о наступлении, который наудачу сочинил бригадный командир. Монелли думал, что кто-то там, на самом верху, — может, командир корпуса? — явно не в себе, ибо инструкции, которые они получают, все более противоречивые и путаные. Если вообще эти инструкции доходят до них, ибо под шквальным артиллерийским огнем телефонная связь отключается уже через пять минут. Тогда приходится посылать людей в самое пекло, туда, где грохот и дым, рвущиеся снаряды, чтобы найти повреждение и восстановить связь. Опаснее всего на горе Ортигара быть телефонистом.
В случае если разрушительный потенциал армий перевешивал способность генералов командовать этими армиями, жертвами такого парадокса войны, одного из бесчисленных, становились не только телефонисты. В ходе крупных сражений коммуникации почти всегда отключаются, и бои превращаются в слепое и беспорядочное бодание с врагом в клубах дыма[241].
Сгущаются сумерки. Три запаха распространяются в воздухе: горький угар от взрывчатых веществ, сладковатое зловоние от гниения трупов и кислый запах человеческих испражнений. Все ведь отправляют свои естественные потребности прямо там, где сидят или лежат, снимая штаны на глазах у окружающих. Глупо было бы поступать иначе. Горькое, сладкое, кислое.
В эту ночь одна рота добирается до высоты 2003. И занимает ее.
♦
Через три дня австрийцы снова отвоевывают высоту.
158.
Суббота, 30 июня 1917 года
Паоло Монелли возвращается с горы Ортигара
Он пробыл наверху пять дней и остался в живых. Иногда их обстреливали со всех сторон одновременно. И тогда гора словно оказывалась в центре мощных перекрещивающихся электрических потоков: земля под ногами дрожала, подпрыгивала, трещала, шипела. Они жили рядом с мертвецами, за счет мертвецов, — используя их боеприпасы, съедая их еду, выпивая воду из их фляжек, баррикадируя телами края окопов, вставая на них, чтобы согреть замерзшие ноги. Через два дня каждый второй из батальона был уже убит, ранен или контужен. Монелли рассчитывал, что каждый десятый, может, уцелеет, и отчаянно надеялся, что окажется среди них. Когда вражеская артиллерия утихала, он искал знак, наугад открывая свою карманную книжечку Данте.
И он выжил.
Монелли пишет в дневнике:
Ты онемел от восторга, ведь ты словно родился заново, ты созерцаешь мир, сидя на солнце у палатки. Жизнь как дар свыше, в который молча впиваешься здоровыми зубами. Умершие — товарищи, которые не смогли все выдержать и поспешили отправиться по своим неведомым делам; но мы, уцелевшие, чувствуем на себе нежную ласку жизни. Словно нас греет какое-то семейное воспоминание: нам легче от того, что можно снова поведать несчастным старикам о возвращении блудного сына, — весть, о которой нельзя было и помыслить, когда мы отправлялись в путь.
