Беспокойство, раздражение, разочарование, охватившие Штумпфа с тех пор, как началась война, лишь отчасти коренились в недовольстве бюрократической дисциплиной и в гигантской скуке, вызванной бездействием флота. В нем бурлил также гнев против нынешнего порядка в Германии, в особенности против того, что режим воспринимал как свою основу, ядро и суть: против классовой системы. Вот почему квасной патриот образца 1914 года превратился в запутавшегося и озлобленного радикала 1917-го.
Война превращалась во что-то такое, чего нельзя было предвидеть и тем более желать. И прежде всего она обнажила классовую систему общества; несколько лет военных действий сделали то, чего не смогли добиться десятилетия социалистической и анархистской пропаганды, — война разоблачила ложь, лицемерие и парадоксы старого порядка. Противоречия и нелепости европейского уклада жизни особенно наглядно обнажились на германском флоте.
Матросы и офицеры жили вместе на одном корабле, в переносном и буквальном смысле сидели, как говорится, в одной лодке. И в то же время условия их жизни разительно отличались. Порой доходило до гротеска. Классовые противоречия проявлялись во всем, начиная с питания и жилища (офицерские каюты обставлялись как обиталища высшего сословия, с восточными коврами, кожаными креслами и подлинниками произведений искусства) и заканчивая условиями труда и отдыха (матросы редко получали увольнительную, в то время как офицеры порой отсутствовали месяцами; когда корабль стоял в порту, офицеры часто ночевали у себя дома). На корабле все на виду, и различия особенно заметны. В отсутствие действий, боев, побед, короче говоря, крови, различия становились все более неприемлемыми.
В армии все иначе. Там классовые различия тоже бросались в глаза, но на практике они никогда не выглядели столь разительными. И их по-прежнему можно было оправдать, ссылаясь на требования воинского долга. Тяжелее всего на этой войне приходилось пехотным офицерам низших чинов[237]. Но здесь, на томящемся в бездействии флоте, к офицерам не предъявлялось особых требований, они мало чем жертвовали, и тем более не рисковали жизнью. За что им тогда все эти привилегии? Только за то, что они выходцы из привилегированного класса? И тогда все эти напыщенные речи о чести и долге, о жертвах не убеждают и в конце концов начинают выглядеть просто способом удерживать в повиновении людские массы?..
Само празднование годовщины сражения Штумпф воспринимает как проявление классовой системы. Офицеры, разумеется, держатся отдельно, в своей роскошно обставленной столовой, и пируют там до четырех часов утра. Солдатам предложено всего-навсего “несколько бочек водянистого пива”, и они празднуют на палубе. Штумпфа больше всего раздражает не то, что офицеры получают так много, а команда так мало. В этот вечер его особенно бесит готовность многих и многих матросов унижаться перед своими господами (которые лишь снисходительно ухмыляются в ответ), ради того чтобы услышать хоть слово одобрения или получить крохи с офицерского стола:
Атмосфера в офицерской столовой заставляет вспомнить о сумасшедшем доме. Омерзительно было смотреть, как матросы клянчат у этих пропойц пиво, сигареты и шнапс. Я готов был крикнуть им это в лицо, глядя на их унижения. Некоторые потеряли всякий стыд и уверяли офицеров, что они отличные матросы и отличные пруссаки. В награду за это они получали лишний стакан пива. В конце они зашли так далеко, что начали кричать “ура” отдельным офицерам за их щедрость.
153.
Среда, 6 июня 1917 года
Паоло Монелли марширует к линии фронта под Чима-делла-Кальдиера
Вечер. Развертывание войск. Длинная батальонная колонна движется в сумерках наверх, в гору. Всем известно, куда они держат путь. И те, кто уже был здесь во время прошлогодних боев, указывают на знакомые места, называют имена погибших. “Дорога страданий”. У Монелли кружится голова, когда он смотрит вниз, в долину, залитую лунным светом, но затем усталость берет свое, и он теряет всякий интерес к окрестностям. В итоге остаются лишь топот ног и… сама усталость.
Они переходят через горное плато под покровом ночи, от еще лежащего кое-где снега веет холодом. Он видит несколько больших костров. Видит спящих людей: это соединение, которое завтра пойдет в наступление. Он думает про них: “Бедняги”.
Я сочувствую им даже больше, чем самому себе. Избежать участия в первой волне наступления — для меня неслыханное счастье, и я поражен, что эти люди могут так спокойно спать, когда завтра им предстоит подняться из траншеи и подвергнуть свою жизнь опасности. Я боюсь за них. (У меня также кружилась голова, когда я сверху увидел человека, карабкавшегося по отвесной горной стене, хотя на следующий же день я беззаботно проделал то же самое.)
На рассвете они достигли цели. Разбили лагерь. Он видит перед собой скалы, снег и несколько сосен.
154.
Понедельник, и июня 1917 года
Ангус Бьюкенен и сражение под Зивани
Где враги? И где свои? Это обычные вопросы, возникающие во время ночных операций. В полночь, под покровом темноты, Бьюкенен и другие королевские фузилеры из 25-го батальона, а также еще один батальон чернокожих высадились на реке Лукуледи, выше по течению, в пятнадцати километрах от города Линди и побережья. Задумка неплохая. Таким образом они должны были вместе с другими частями, выступающими на севере, перехитрить немцев, занимавших надежные позиции ближе к берегу.
Проблема заключалась в том, что этот поход, довольно тяжелый даже при свете дня, превращался в сущий кошмар в ночных джунглях. Но и это предусмотрели. По плану батальон Бьюкенена должен был держаться узкоколейки, которая вела от реки к Мквайе. Что они и сделали. Так что их соединение достаточно быстро продвигалось вперед через буш. После высадки на сыром берегу реки они промокли и замерзли, зато теперь согрелись на марше. Но возникал вопрос: где враг, а где остальные наши? Черный батальон шагал где-то слева от них, придерживаясь, как они ожидали, параллельного курса.
Бьюкенен услышал, как громко пропел одинокий петух. И понял, что они приближаются к селению и что скоро наступит рассвет. На горизонте появилась первая полоска света. Вдали раздались первые, приглушенные артиллерийские залпы. Одна из их канонерок была обнаружена и попала под обстрел. Вскоре послышался рев британских самолетов, вылетевших на поиски врага, который до сих пор скрывался в зеленых благоухающих зарослях буша.
В лучах жиденького рассвета они проходят через Мквайю. Там колонна поворачивает на запад, по направлению к Мозамбику. Через два часа окончательно рассвело. И когда они поднялись на холм возле Зивани, они впервые увидели врага, за которым охотились всю ночь. На другом конце долины, примерно в 1500 метрах от них, стремительно перемещались отряды немецких аскари. Он видел облака дыма от вражеской артиллерии: 105-миллиметровые пушки, которые находчивые немцы, с их талантом импровизации, сняли с легкого крейсера “Кёнигсберг”. Когда же Бьюкенен и остальные спустились в долину, чтобы подобраться поближе к противнику, оказалось, что он уже там. Они почти сразу же наткнулись на немецкий патруль. Вспыхнула беспорядочная стрельба. Британцы отступили назад к вершине холма. А вскоре выяснилось, что их батальон, наступавший слева, тоже попал в переплет, так что королевским стрелкам было приказано пока окопаться на холме и ждать.
Они рыли окопы всю первую половину дня и продолжали работу еще и после обеда.
В два часа все и началось.
С расстояния менее тридцати метров аскари внезапно открыли шквальный огонь из винтовок и пулеметов. Они незаметно подобрались к позициям королевских стрелков через заросли и высокую траву. Бьюкенен сравнивал звуки с грозовыми раскатами.
