Сражение закончилось. Обе стороны считали себя побежденными, но британцы просто оказались более оперативными при отступлении.
В тот же вечер де Ногалес въехал в освещенный лунным светом разгромленный город Газа:
Повсюду царила мертвая тишина. Прямо посреди улиц, меж обугленных стропил, разбитых повозок, штабелями громоздились сотни человеческих тел, сгоревшие и растерзанные останки людей и животных. А на почерневших стенах домов, грозивших вот-вот обрушиться, проступили большие пурпурные пятна, похожие на красные гвоздики, гвоздики из крови, указывавшие место, где преклонил голову какой-нибудь раненый, умирающий, прежде чем испустить дух. Когда последние алые и золотые полоски заката погасли в черной глубине неба, зазвучали жалобные возгласы с минаретов, возвещавшие верным сторонникам пророка, что ангел смерти простер свои крылья над пустыней, где тысячи христианских солдат уснули славным вечным сном под звездным небом Палестины.
Он возвращается в лагерь, лошадь под ним чуть не падает от усталости. Де Ногалес заворачивается в одеяло и ложится, склонив голову на бок коня. И тотчас засыпает.
147.
Воскресенье, 1 апреля 1917 года
София Бочарская посещает Думу в Петрограде
Оказавшись в большом зале, Бочарская отмечает, как многое здесь изменилось. Именно в этом великолепном Екатерининском зале Таврического дворца проходила церемония проводов ее госпиталя, и медики, исполненные рвения, решимости и надежд, отправились в 1914 году на фронт. Тогда она стояла рядом с другими, среди мраморных колонн, под массивными хрустальными люстрами, и их благословлял митрополит, кто-то из политиков желал им успехов, а церковный хор “заполнял пространство своим приглушенным песнопением”.
Теперь же она едва узнала этот самый зал:
Прекрасные колонны были увешаны плакатами с грубо намалеванными лозунгами. Паркетный пол весь исцарапан и завален старыми газетами. Повсюду валялись окурки и шелуха от семечек, являя собой отвратительное зрелище. Солдаты стояли группками, бродили вокруг или ели, сидя на полу. Гражданские лица настойчиво втолковывали им, что немцы — их лучшие друзья, что с кровопролитием пора заканчивать. Неподалеку от меня стояло человек шесть солдат, и я слышала, как гражданский убеждал их в необходимости сложить оружие, ибо война эта выгодна лишь помещикам и капиталистам.
Солдаты стайками входят во дворец, бродят по коридорам, поднимаются по лестницам; над ними развеваются флаги. В соседнем зале слышны звуки военного оркестра.
Революции от силы месяц от роду. Неудачи, разочарования, коррупция, лишения, нужда, нехватка продовольствия и постепенная, но бесповоротная утрата веры в старую власть сделали свое дело. К власти пришло Временное правительство. К тому, что осталось от нее. Обстановка отмечена нервозностью, и все же надежда есть. Надежда на обновление: духовное, демократическое, энергичное. Многие из тех, кто приветствовал падение царского режима, настроены продолжать войну.
София Бочарская считала продолжение войны само собой разумеющимся. Она потому и приехала в Петроград, что собиралась предупредить Думу о приказе, полученном ее соединением, который был воспринят как государственная измена. Приказ, изданный Петроградским советом рабочих и солдатских депутатов, предусматривал, что личный состав всех воинских соединений должен избрать комитеты и что эти комитеты будут контролировать все запасы оружия. Кто отвечает за подобные приказы? Может, немцы? Конечно же с новой силой всколыхнулись и антисемитские настроения. Уж не еврей ли какой-нибудь стоит за этим? Бочарскую отправили в Петроград, так как она была замечена в связях с либеральной партией кадетов.
После блужданий по многолюдным коридорам она наконец нашла депутата, который согласился выслушать ее. Узнав, откуда она приехала, он очень оживился: “Каковы настроения среди солдат?” И достал ручку и блокнот, готовясь записывать. В этот самый миг Бочарская сникла: “Если он довольствуется случайным разговором с юной медсестрой, чтобы узнать о положении на фронте, тогда все пропало”. Депутат смог подтвердить, что приказ действительно настоящий. И Петроградский совет рабочих и солдатских депутатов заседает здесь же, во дворце. Еще он добавил, что все знают об их приказах, но тут же заговорщицки обронил, что скоро их самих вышвырнут отсюда.
Бочарская вернулась в шумный Екатерининский зал. Ее внезапно охватило сомнение — а способны ли кадеты занимать принципиальную позицию; она презрительно оглядывала солдат, окружавших ее: они казались ей невежественными, грубыми, такими легко манипулировать.
На трибуне один оратор сменял другого. Она сперва послушала председателя Совета рабочих и солдатских депутатов, меньшевика Чхеидзе, низкорослого человека с длинными руками. Кто-то выкрикнул, что тот похож на обезьяну. У Чхеидзе был “громкий, пронзительный голос, он говорил с грузинским акцентом и умел привлечь внимание публики. “Товарищи! — призывал он. — Воткните штыки в землю! Ваши офицеры достаточно долго угнетали вас”. Воздух сотрясают обвинения и угрозы. Затем на трибуну поднялся тот самый политик, который в 1914 году обращался с речью к Бочарской и ее товарищам, именно в этом зале, — председатель Думы, полный достоинства и невероятно упитанный Родзянко; помимо всего прочего, он был одним из тех, кто стоял за отречением царя. Родзянко начал с того, что у него самого двое сыновей служат в армии, и привел аргументы в пользу продолжения войны. Раздались крики “ура”, заиграл военный оркестр. А Бочарская услышала, как рядом один солдат озадаченно спрашивал у других: “Они все толкуют о президенте да о президенте, а кто же будет новым царем?”
148.
Апрельский день 1917 года
Пал Келемен осваивает пулемет под Коложваром
Новые времена наступили наконец и в австро-венгерской армии. Кавалерия, ее гордость, с ее самой роскошной военной формой, эта жемчужина в короне, будет упразднена. Она больше не нужна, да она почти и не участвовала в боях. Ее пытались бросить на врага, но несколько пулеметов моментально скосили весь полк. Кавалерия ни на что не годилась, кроме как конвоировать военнопленных, патрулировать в тылу и служить украшением парадов. Кроме того, животным требовалось колоссальное количество корма, прежде всего фуражного зерна, а оно, как и все остальное, стало дефицитом[235].
Не помогло и то, что у австро-венгерских гусар была, как считалось, самая красивая на всем континенте форма. Из картины старой Европы выпал еще один фрагмент, и гусарам, с незапамятных времен сидевшим в седле, придется проститься с отороченными мехом синими венгерками, расшитыми красными рейтузами, кожаными головными уборами, украшенными султанами, с пряжками, петлицами, золотыми пуговицами, позументами, высокими хромовыми сапогами из желто-коричневой кожи и вместо всего этого облачиться в hechtgrau[236] пехоты, скучное, практичное, дешевое и безликое. Полк Келемена тоже подлежал расформированию, они станут пехотинцами, и он с ненавистью думал об этом, причем не только потому, что эта служба была опаснее и тяжелее, но и потому, что в нем говорили эстет и сноб. Когда он явился на курсы по обучению стрельбе из пулемета, после которых он станет пехотным командиром, капитан, “средних лет, небритый, в мятой форме”, тут же обратил внимание, что на Келемене по-прежнему золоченые эполеты, типичные для кавалерии, и коротко бросил: “Снять!” Но Келемен устроил маленькую акцию неповиновения и эполеты оставил.
Курсы стрельбы оказались невыносимо скучными, как и город, в котором он жил, и сами слушатели курсов. Все просто отвратительно. В этот день они ехали на повозке на отдаленный полигон, чтобы потренироваться в стрельбе боевыми патронами. Они проезжали через деревню. До самого горизонта простиралась плоская, пустынная венгерская равнина. Только что прекратился дождь, тяжелые тучи скрывали солнце. Наконец они добрались до места. Келемен записывает в свой дневник:
