Литтауэр и другие стараются держать себя в форме. В особенности перед новичками, которые вливаются в ряды их полка. С начала войны семеро из его товарищей-офицеров уже погибли и двадцать восемь были ранены. Многие из раненых не вернулись обратно в полк и, возможно, уже никогда не вернутся. Их заменяют наспех призванные и обученные, совсем желторотые птенцы. Эти курсанты неопытны, а кроме того, им неведомы дух полка, его традиции и этикет.
Что будет со всеми ними? И все же общение в офицерской столовой позволяет бывалым офицерам поучать молодежь. Ведь оно так напоминает довоенную безмятежную жизнь: играют в карты и наносят визиты.
От нечего делать у них появилась идея устроить музыкальное представление. Просто так, от скуки. Силами офицеров, для офицеров, об офицерах. Они репетировали целыми неделями. Главное — написать новые тексты на старые, популярные мелодии. И вот наступило время премьеры. В школе сооружена импровизированная сцена, с занавесом и рампой, обозначенной колючей проволокой. Музыкальное сопровождение обеспечивает офицер с гитарой.
Поднимается занавес. Публика состоит примерно из двадцати пяти офицеров полка. Посторонних не пустили. Представление начинается с декламации:
Хоть наше дело — воевать,
А не концерты, в полку давать,
Но уж сегодня мы всех уважим:
Потешим вас и себя покажем.
Забавное представление, всецело для внутреннего употребления, исполненное понятного им одним юмора, отчасти импровизировация. Самые убийственные сцены, проникнутые сарказмом, адресованы не присутствующим, “а тем, кто сменил боевую службу на спокойное сидение за письменным столом”. Но и те, кто был верен полку и фронтовой службе, подверглись “дружескому осмеянию”; да, и к тому же известные геройские подвиги стали предметом для шуток. Таково было настроение. Никто не хотел испытывать трагические чувства[140]. Легче всего было увидеть трагикомизм повседневности. Но это уже другое дело.
Все от души хохотали, ведь и исполнители, и публика уже изрядно выпили. Так что нетрудно себе представить взрыв веселья, заполнивший собой маленький зальчик, когда на сцене появился Литтауэр в роли жирной, размалеванной мамаши борделя. Он запел песенку, известную по посещениям борделей в Петрограде в свой летний отпуск: “Сумские гусары нежно называют меня тетушкой… ”
Представление имело грандиозный успех.
Позже, этим же вечером, во время легкого ужина в импровизированной офицерской столовой, все попросили da capo. Литтауэр со своими товарищами по ревю заново исполнил многие из этих песенок. А за окном лежали сугробы снега.
81.
Среда, 22 декабря 1915 года
Эдуард Мосли и свист пуль
Вечер. Он лежит без сна в убежище, надежно укутанный в свой спальный мешок “барберри”. Единственное, что освещает это темное помещение без окон, — стеариновая свеча; она одиноко стоит в маленькой земляной нише, отбрасывая тень, разрезающую пол и потолок. Эдуард Мосли смотрит на дверь, обложенную мешками с песком. Видит запас боеприпасов. Видит винтовки. Видит бинокль. Видит полевой телефон. Видит стену с отметинами от осколков снарядов. Видит пальмовые ветви: они срезаны и свисают вниз. Воздух холодный. Безветренно.
Именно в этот вечер в Эль-Куте все приведено в боевую готовность. Опасаются нового ночного нападения турок, так что батарея Мосли из 18-фунтовых полевых пушек, окопавшаяся в роще финиковых пальм, должна будет открыть заградительный огонь. Во тьме то и дело трещит пулемет, иногда раздается резкий хлопок, когда пуля попадала в стену за его головой. Он начал служить в корпусе в Месопотамии меньше месяца назад, и азарт битвы по-прежнему будоражит его. Как и свист пуль. Он записывает в своем дневнике:
Ты слышишь внезапный треск, как будто ломается палка, и если твоя инициация войной началась недавно, ты бросишься на землю. Я не утверждаю, что все делают так, но ты замечаешь, когда перестаешь кланяться пулям. Вначале все пригибаются к земле. И нет смысла говорить человеку, что если пуле суждено прошить его, то треск он услышит позже, чем она настигнет его… Есть люди, которые так и продолжают падать на землю, сколько бы ни служили.
Ночь прошла спокойно. В какой-то момент османский пулеметный огонь усилился. Мосли выбрался из своего теплого спального мешка и пошел посмотреть, что там. Ничего особенного не случилось, убило еще нескольких лошадей, ранило конюха-индуса, а с пальмовых ветвей срезало листья.
♦
В тот же день Флоренс Фармборо, вернувшись из увольнения, пишет в дневнике:
Мы так спешили возобновить работу, что даже поссорились из-за того, кто из нас первый заступит на дежурство. У Анны был день рождения, так что дежурить выпало мне. В мое отсутствие развернули новую операционную. Чистая, беленая, уютная комнатка. Я с гордостью оглядывала ее. Настала ночь, и я все удивлялась, что не могу уснуть. Я сидела и читала при свете свечи, прислушиваясь к звукам, доносившимся извне, хотя и понимала, что вряд ли поступят раненые, так как на фронте затишье.
82.
Рождество 1915 года
Паоло Монелли получает боевое крещение на горе Панаротта
Вот теперь пора. Боевое крещение. В полночь они на марше. По снегу тянется длинная цепь солдат и навьюченных мулов. Во время марша Паоло Монелли размышляет о двух вещах. Первое — дом. Второе — как он рад, что в будущем сможет рассказать о том, что переживает сейчас. Холодно, в небе ни облака, виднеются бледные звезды. Снег искрится при свете луны. Только слышится скрип кованых башмаков на льду, дребезжание пустых походных котелков, редкие ругательства да короткий приглушенный разговор. Через шесть часов они добираются до безлюдной, разоренной австрийской деревни. Днем они отдохнут, а с наступлением темноты внезапно атакуют австрийский дозор на горе Панаротта.
Паоло Монелли родился в Фьорано-Моденесе, на севере Италии. Сперва было решено, что он станет военным, но вместо этого он начал изучать юриспруденцию в университете Болоньи. Там родилась его страсть к писательству, а также проявился интерес к скалолазанию и зимним видам спорта. Во время учебы в университете он написал ряд статей на эти темы, опубликованных в местной ежедневной газете “Il Resto del Carlino”. Когда в мае этого года Италия объявила войну Австро-Венгрии, он, как и другие студенты, без колебаний записался в добровольцы. Для Монелли этот поступок был больше чем просто жест: как единственный сын в семье, он имел законное право отказаться от военной службы. Но он тщательно скрывал этот факт. И как опытный скалолаз, смог вступить в ряды Alpini, альпийских стрелков, элиты итальянской пехоты. В июне его отправили в Беллуно.
Однако в самый последний момент Монелли охватили сомнения. В то утро, когда он должен был отправиться в путь, он проснулся от стука в окно и внезапно ощутил прилив страха. Он вспоминал потом, что его состояние было сродни похмелью, когда засыпаешь в пьяной, беспечной эйфории, а просыпаешься с чувством глухого, обремененного думами раскаяния. (Девушка, с которой он провел вечер, плакала, но он не воспринял ее слезы всерьез.) В его голове пронеслись мрачные картины ожидавших его страданий, — больших и помельче. То есть он нисколько не сомневался, что надо ехать, но не очень понимал зачем. “Разве я испытываю тяготы своей праздной мирной жизни и потому меня влекут рискованные приключения в горах? Или просто не могу смириться с мыслью о том, что я не буду участвовать в событиях, о которых потом расскажут другие? А может, это смиренная, искренняя любовь к своей стране заставляет меня так охотно принять условия военной жизни?” И он вспоминает, каким холодным было то раннее утро, когда он все-таки отправился в путь.
