♦
Через три дня, во вторник 28 сентября, наступление захлебнулось. Оно оборвалось на второй линии вражеских позиций; сыграли свою роль и подоспевшие немецкие резервы. (Еще одно доказательство тому, что солдаты на поезде передвигаются быстрее, чем солдаты на марше.) Французы отвоевали примерно три километра земли ценой свыше 145 тысяч убитых, раненых, пропавших без вести и взятых в плен. Полку Арно так и не пришлось атаковать Буа-де-Виль.
71.
Среда, 6 октября 1915 года
Флоренс Фармборо покидает Минск и мучится зубной болью
Снова неспокойно. Ночи все длиннее, все холоднее. Коренной зуб давно уже не давал покоя Флоренс Фармборо, но сегодня пульсирующая боль совершенно замучила ее. Она сидит в своей повозке, молча, съежившись, спрятав лицо под вуалью, которая обычно защищает ее от солнца и пыли.
Три дня назад они покинули Минск: улицы города кишели военными в форме, а в витринах магазинов красовались дорогие товары. Город стал для нее настоящим откровением, он сиял белым и розовым — цветами, которые они успели позабыть, месяцами видя вокруг одни оттенки коричневого: земля под ногами, дорога, военная форма. Стесняясь и гордясь одновременно, медсестры могли сравнить себя — в мешковатых, уродливой расцветки платьях, с загрубевшими, покрасневшими руками, усталыми обветренными лицами — с хорошо одетыми и накрашенными светскими дамами Минска. И теперь они уехали оттуда, вернулись к знакомым залпам артиллерийских орудий, к гулу самолетов в небе, оставив позади еще зеленые поля, леса, окрасившиеся в золото, багрянец и все оттенки ржавчины.
Большое отступление русских на самом деле закончилось. Воюющие стороны в ожидании зимы начали окапываться. И теперь воинская часть Флоренс маршировала гораздо медленнее. За день длинная колонна повозок, запряженных лошадьми, покрывала в лучшем случае километров тридцать. Они были рады, что больше не спасались бегством; они вновь надеялись на лучшее.
На окружавших их полях, в траншеях были заметны следы отступления. Повсюду валялись трупы домашнего скота: животных взяли с собой, чтобы они не достались врагу, но не все выдержали тягот длительного перехода. Она видела дохлых коров, поросят, овец. И в ней пробудилось воспоминание:
Я вспомнила, как однажды в первые месяцы отступления увидела, как упала лошадь; думаю, это случилось на ужасных песчаных дорогах в Молодиче. Мужчины быстро освободили животное, тянувшее пушку, и оставили его лежать на обочине, не проронив ни слова сожаления по поводу случившегося. Проходя мимо, я видела, как тяжело раздувались бока лошади, как она смотрела на нас, как в ее глазах застыло то же выражение, что и у человеческого существа, оставленного страдать и умирать в одиночестве.
И вот остановка. Длинная колонна останавливается. Они подошли к месту, где дорога упиралась в поросший елками торфяник. Несколько повозок из второй части застряли. Их медленно вытянули назад. На дорогу набросали лапника, чтобы сделать ее надежнее.
Движение возобновилось, и Флоренс вновь погрузилась в свое одиночество, ее занимало лишь одно — пульсирующая зубная боль. Лишь один раз она подняла вуаль. Это случилось, когда они въехали в зону страшного зловония. Вокруг послышались возмущенные голоса. Оказалось, они проезжали мимо кучи из двух десятков трупов, большинство из них — лошади, лежавшие там несколько недель и отравлявшие воздух.
Никто не знал, что будет. Согласно последнему приказу, им следовало примкнуть к 62-й дивизии, находившейся где-то поблизости.
♦
В это самое время Лаура де Турчинович с тремя детьми находились на борту трансатлантического лайнера, направлявшегося из Роттердама в Нью-Йорк. Спокойствие и надежность, которые обеспечила им Голландия, сменились плеском волн и тем чувством изолированности, которое порождает только море. Вместе с ними плыли американские медсестры Красного Креста, но Лаура обнаружила, что все они были прогермански настроены, и старалась избегать их. На борту был также врач, он осмотрел ее детей: они чувствуют себя “на удивление хорошо”, и им нужны только “покой для нервов и правильное питание для тела”. Несмотря на то что они оставили позади Европу, а вместе с ней и войну, Лауру не покидало беспокойство: словно бы страх превратился в дурную привычку. Из Голландии ей удалось послать в Петроград телеграмму мужу Станиславу: она сообщала ему, что все они живы-здоровы и едут в США. Но жив ли сам Станислав? (Давно уже она не получала от него никаких новостей.) И знает ли кто-то, куда направляется Лаура? Что знают они сами об этом? “Чем ближе мы подплывали к Америке, тем более одинокой я себя ощущала”.
72.
Воскресенье, 31 октября 1915 года
Пал Келемен видит, как вешают сербского партизана
Вторгаясь в Сербию, Центральные державы действовали согласно строго намеченному плану, что воспринималось с одобрением, по крайней мере, местным общественным мнением. В прошлом году австро-венгерская армия трижды вторгалась в соседнюю страну и трижды получала отпор. Но теперь все было иначе. 6 октября объединенные армии Германии и Австро-Венгрии перешли в наступление, 8 октября был взят Белград (кстати, в третий раз с августа прошлого года), 11 октября в страну вторглась еще и болгарская армия. И сейчас разбитое сербское войско было вынуждено отступать, а кроме того, над ним нависла угроза окружения. Отступали не только военные: огромные массы гражданского населения бежали вслед за ними на юг[132].
Среди их преследователей были Пал Келемен и его гусары. В сырую октябрьскую погоду они стремительно продвигались вперед. Подчас не вылезали из седла по нескольку суток. Они скакали мимо горящих, разоренных домов, по дорогам, забитым беженцами — больше всего женщинами всех возрастов и детьми. Они направлялись к гремевшим вдали орудийным залпам.
В это воскресенье эскадрон остановился у развалин сербского трактира. Вокруг сотни раненых лежали на глинистой земле. Шли бои с отступающим вражеским арьергардом, но не здесь, а за горными хребтами. Поэтому показалось странным, что после обеда сюда явился солдат, раненный в ногу: его обстреляли из хижины. Через полтора часа пожаловал еще один раненый, на этот раз в живот: он был обстрелян из той же самой хижины.
Послали патруль. Через некоторое время патрульные привели с собой какого-то человека, среднего роста, плохо одетого. Руки его были связаны. За ним следовали, по всей видимости, его близкие и соседи: женщины, дети, несколько стариков. Пал Келемен записывает в своем дневнике:
Через переводчика этого человека допросили, выслушали также свидетелей. Оказалось, что он, невзирая на многочисленные предупреждения односельчан, без стеснения палил по нашим солдатам. Когда он оглядывал людей, собравшихся вокруг него, казалось, что он какой-то дикарь, попавший в село из другого мира. Ему вынесли приговор: казнь через повешение[133].
Один мясник, резавший свиней в Вене, а теперь служивший поваром, с радостью вызвался исполнить роль палача. Он взял длинную веревку, раздобыл пустой ящик, который служил возвышением. Сербскому партизану разрешили прочесть последнюю молитву, но он ответил, что не нуждается в этом. Женщины зарыдали, дети захныкали, застыв на месте от ужаса, а солдаты окружили дерево, вроде бы настороженно, но глаза у них при этом загорелись.
Два солдата поставили серба на ящик. Он держался стойко, но взгляд его был свиреп, как у безумца. Ему на шею набросили петлю, выбили ящик из-под ног. Веревка оказалась слишком длинной, и мясник исправил положение дополнительным резким рывком. Лицо партизана исказилось. По телу пробежали судороги. Вот он умирает. Язык вываливается изо рта, члены коченеют, и он медленно покачивается на веревке.
