Война оправдывает ожидания, порождает слухи, отвергает новости, упрощает мышление, узаконивает насилие. На стороне русских сражаются пять дружин армянских добровольцев; ведется агитация с целью поднять восстание против османского правления. Мелкие вооруженные группы армянских активистов совершают вылазки и организуют саботаж. И уже с конца 1914 года то и дело убивают безоружных армян: это были массовые репрессии, резня в ответ на действия активистов как предупреждение другим армянам или как месть за поражения на фронте[93]. Или же только потому, что можно было преследовать армян. В ответ на последние, грубые и циничные, репрессии местный турецкий военачальник получил массовый мятеж, который теперь как раз и планировали погасить очередной резней.
Рафаэль де Ногалес слышал все эти слухи, знал про опасения, видел следы содеянного (беженцев, сожженные церкви, наваленные друг на друга трупы армян у обочины дороги). Да, в маленьком городке на пути в Ван он лично видел, как толпа за полтора часа забила насмерть местных армян — всех, кроме семерых, которых он сумел спасти, вытащив пистолет[94]. Этот случай произвел на него тяжелое впечатление. В Ване ситуация иная, более простая. Он офицер османской армии и призван подавить вооруженный мятеж. Причем быстро, прежде чем прорвет плотину у Котур-Тепе. Кроме того, де Ногалес не любил армян. Конечно, он восхищался их приверженностью своей христианской вере, но в целом воспринимал их как хитрых, жадных и неблагодарных. (Впрочем, он так же прохладно относился к евреям и арабам. И напротив, любил турок: “Джентльмены Востока!” Курдов он уважал, хотя и считал их людьми ненадежными; он называл их “молодой и энергичной нацией”.)
Задача покорения Вана была не из простых. Армяне оборонялись с неистовым, отчаянным мужеством людей, которые знают, что поражение для них равносильно смерти. И вместе с тем многие добровольцы де Ногалеса были недисциплинированными, неопытными, своенравными и отчасти непригодными к настоящим боям. В довершение всего старый Ван был поистине лабиринтом из базаров, узких переулков и глинобитных домов, — в нем трудно было ориентироваться. Поэтому взятие города было доверено в основном османской артиллерии. Правда, большинство пушек являлись музейными экспонатами[95], но де Ногалес обнаружил, что пушечные ядра производят гораздо больше разрушения в домах, чем гранаты, которые просто пробивают одну глиняную стену и вылетают в другую.
Таким вот образом и пробивались через сеть улочек и переулков Вана, квартал за кварталом, дом за домом, — “обливаясь потом, с черными от пороха лицами, оглохнув от пулеметного треска и близких выстрелов из винтовок”. Когда дом превращался в руины, а его защитники — в трупы, все это сжигали, чтобы не дать армянам вернуться сюда под покровом ночи. Денно и нощно над городом висел густой дым от пожаров.
Во время своей инспекции верхом по восточному сектору де Ногалес заметил полевую пушку, погребенную под развалинами дома. Он соскочил с коня. С оружием в руках, подвергаясь смертельной опасности, он сумел надежно укрыть пушку. Его капрал, находившийся рядом, был убит выстрелом в лицо.
Через час де Ногалес находился наверху, на бруствере крепости. Оттуда он наблюдал в бинокль за штурмом укрепленной армянской деревеньки, вблизи от города. Рядом с ним стоял губернатор провинции, Джевдед-бей, господин лет сорока, охотно рассуждавший о литературе, одевавшийся по последней парижской моде, по вечерам облачавшийся в костюм, с белоснежным галстуком и свежей бутоньеркой в петлице, и наслаждавшийся ужином, — иными словами, судя по всему, утонченный господин.
Между тем он, со всеми своими связями в Константинополе и со своей бесцеремонностью, стал главным архитектором разыгрывавшейся трагедии. На самом деле он представлял собой новый тип в бестиарии нового века: красноречивый и убежденный в своей идеологии массовый убийца в отутюженной одежде, руководящий резней из-за письменного стола.
Де Ногалес стоит рядом с губернатором и следит за штурмом деревни. Он видит, как три сотни конных курдов отрезают армянам путь к бегству. Видит, как курды добивают оставшихся в живых ножами. Внезапно мимо де Ногалеса и губернатора просвистели пули. Стреляют армяне, забравшись на высокий собор Святого Павла в старой части Вана. До сих пор обе враждующие стороны относились с уважением к древней святыне, но теперь губернатор отдает приказ стереть собор с лица земли. Приказ принимается к исполнению. После двухчасового обстрела из пушек высокий старинный собор обрушивается, вздымая облако пыли. Тогда армянские снайперы перебираются на минарет высокой мечети. На этот раз губернатор колеблется, отдавать ли приказ об обстреле. Но де Ногалес твердо говорит ему: “На войне как на войне”.
“Таким образом, — рассказывает де Ногалес, — за один день были разрушены два главных храма Вана, которые в течение девяти столетий являлись самыми известными историческими памятниками города”.
♦
В тот же день Уильям Генри Докинз сходит на берег возле Галлиполи.
Он проснулся в половине четвертого утра и принял горячую ванну. Корабль с потушенными огнями держал курс на северо-восток. Когда над горизонтом взошло солнце, они бросили якорь: вокруг — тени других кораблей, впереди — Галлипольский полуостров, вытянутый, легкий силуэт, будто на акварели. Затем последовали завтрак и подготовка к высадке на берег. А тем временем загрохотали корабельные пушки. Докинз и его люди сперва пересели на эскадренный миноносец, который доставил их поближе к берегу. С миноносца они перешли на большие деревянные шлюпки, их взяли на буксир катера.
Волны. Рассветное небо. Громкие разрывы снарядов. Он впервые видит раненого. Видит, как картечь от гранаты буравит поверхность воды, поднимая сотни фонтанчиков. Видит, что берег все ближе. Выпрыгивает из шлюпки. Вода доходит ему до бедер. Он слышит выстрелы из винтовок с крутого обрыва на берегу. Берег каменистый.
В восемь часов его люди выстроились у воды. Со штыками наперевес. Докинз записывает в дневнике:
Мы прождали около часа, стоя на берегу. Генерал[96] и его штаб проследовали мимо нас. Похоже, сам генерал был в прекрасном настроении, а это хороший знак. Никто в точности не знает, что происходит. Оставшиеся солдаты нашей роты высаживаются на берег. Затем мы вместе с дозором пробиваемся вдоль берега на юг, в поисках воды. Находим водоем рядом с турецкой хижиной: повсюду разбросаны вещи ее обитателей. Мы поднимаемся на гребень и затем спускаемся в глубокое ущелье, позади нас кричат солдаты из пехоты, и мы вынуждены повернуть. Посылаем группу для рытья колодца около хижины, другую — чтобы пробурить скважину в ущелье, и третью — чтобы укрепить небольшой источник на берегу. В ущелье, недалеко от хижины, летит целый рой пуль, но они выпущены слишком высоко и не попадают в цель. Пехотные на холме все кричат и кричат нам, что мы под обстрелом. Так и есть.
Обстрел продолжается. Докинз и его солдаты тоже продолжают, уклоняясь от картечи, рыть и бурить, они тянут водопровод. Двое ранены: один в локоть, другой в плечо. Взрыватель от картечной гранаты попал Докинзу в ботинок, но не ранил его. Около десяти часов вечера он слышит звуки перестрелки, “завораживающие звуки”, с холмов сразу за берегом: это турецкое контрнаступление[97]. С крутого склона постоянно течет маленький, но неиссякаемый поток раненых. Он видит растерянного полковника, — его, очевидно, оглушило снарядом, и он отдает приказ об обстреле холмов, удерживаемых своими же войсками. Докинз помогает разгружать баржу с боеприпасами.
Около девяти часов вчера он идет спать, “смертельно уставший”. Часа через полтора его будит майор и сообщает ему, что ситуация критическая. Всю оставшуюся ночь Докинз помогает подвозить боеприпасы на линию огня для разбитой и оттесняемой пехоты. Всю ночь идет перестрелка. Докинз ложится спать около четырех утра.
