Ротой Бьюкенена командовал опытный охотник на крупную дичь, Фредерик Кортни Селус, автор двух популярных книг об Африке[83]. Он был воплощением типичного викторианского путешественника-первооткрывателя: бесстрашный, оптимистически настроенный, беззастенчивый, невинный, закаленный и любознательный. Этот 64-летний мужчина с короткой седой бородкой двигался с легкостью тридцатилетнего. (Возрастная граница в батальоне составляла 48 лет, но многие новобранцы были гораздо старше и давали откровенно лживые сведения о своем возрасте — столь велико было стремление попасть на войну[84].)

Батальон с самого начала приобрел славу элитного соединения, где собрались избранные смельчаки. Но среди ожидавших на перроне имелись и такие, кто фактически дезертировал из других воинских частей, чтобы попасть в этот батальон. Примечательно, что он был единственным соединением во всем Британском экспедиционном корпусе, не прошедшем хоть какого-то военного обучения; считалось, что эти люди многоопытны и всякое обучение излишне, даже оскорбительно для таких gentlemen adventurers. Ничего удивительного в том, что в этот вечер в воздухе витал “a spirit of romance”[85].

Большинство из них не знали друг друга, и для этих закоренелых индивидуалистов было непривычным внезапно увидеть себя в военной форме — ведь она скрывала их неповторимое своеобразие! Так что предстояло еще познакомиться. 28-летний Ангус Бьюкенен — естествоиспытатель, ботаник и зоолог, особенно его интересуют птицы. Если у него будет свободное время, он намерен собрать экземпляры восточноафриканской флоры и фауны.

Время идет. Гул голосов нарастает, в кучках собравшихся раздается смех. К одиннадцати вечера друзья и родственники начинают испытывать усталость от долгого ожидания и потихоньку покидают перрон, по два-три человека. К часу ночи здесь остаются только люди в форме. Подходит поезд, они садятся в него. Перед самым отправлением появляются полицейские, они прочесывают вагоны в поисках дезертиров. Но те уже предупреждены и быстро прячутся, пережидая, пока не уйдет полиция.

В два часа ночи поезд отходит от вокзала Ватерлоо. Он направляется в Плимут. Там их ждет пароход под названием HMTS “Нойралия”. На нем они и поплывут в Восточную Африку.

Середина апреля 1915 года

Лаура де Турчинович видит, как солдат ест апельсин в Сувалках

Эпизод с апельсином потряс ее. Возможно, ее реакция вызывает удивление, ведь Лаура успела повидать так много страшного. Но скорее всего, дело как раз в том, что за последние месяцы она пережила слишком много: каждый человек имеет свой предел сил. Она неутомимо трудилась то над одним, то над другим — не только из искреннего желания помочь. Нет, она осознанно так обуздывала демонов в собственной душе: “Я была занята каждую минуту, иначе я сошла бы с ума!”

Прошло почти два месяца с тех пор, как немцы во второй раз вступили в Сувалки, и Лаура де Турчинович и ее дети оказались не по ту сторону фронта без возможности уехать.

Самым ужасным был, разумеется, тиф. Из-за болезни одного из пятилетних близнецов они вынуждены были остаться на месте, вместо того чтобы бежать от наступающего врага. А потом и второго мальчика свалил тиф. Она чуть не потеряла их:

В один из таких долгих дней бодрствования и тревоги Лаура заметила “диковатую, бледную, странную женщину” и лишь через какое-то время поняла, что видит свое собственное отражение в зеркале. А когда мальчики наконец-то, вопреки всем ожиданиям, начали поправляться, после трехнедельной борьбы за жизнь, заболела шестилетняя дочка. И тревога, изматывающая боль — все началось по новой. Тем временем сошел снег. Наступила весна.

Нехватка еды стала вечным проклятием. Запасы, сделанные в начале войны, были съедены. Много чего было украдено немецкими солдатами или конфисковано их начальством. Оставались еще мука, варенье, макароны, большие и жесткие, и чай, а также припрятанный картофель, которого было немного. (Немцам не удалось найти один из ее тайников: внутри дивана.) К счастью, у нее еще имелись деньги, но и она, и ее слуги не всегда могли что-то на них купить. Иногда ей удавалось прикупить черного хлеба, иногда нет. (Иногда покупались дрова: ведь дом стоял весь вымерзший.) Картошка и яйца продавались по баснословным ценам.

Вот радости-то было, когда она купила пять живых кур. Их заперли в бывшей библиотеке, и они сидели на замусоренных книжных полках, рылись на полу в поисках пищи, гадили на книги, но все это ее не беспокоило: книжные тома потеряли для нее всякое значение, они словно принадлежали другому миру, который канул в прошлое в августе минувшего года.

Все эти страдания были связаны для Лауры с двумя другими злосчастными событиями: войной в целом и оккупацией в частности. Они жили в условиях постоянного чрезвычайного положения, когда была ограничена не только их свобода передвижения, но и частная жизнь вообще. В любой момент к ним могли ввалиться немецкие солдаты, требуя чего-то, ведя себя угрожающе, или властно, или и то и другое вместе. Дом у них большой, импозантный, он как магнит притягивал немецких офицеров, охотно останавливавшихся здесь или же устраивавших тут свои пирушки. В одном из флигелей находилась импровизированная больница для тифозных, но остальная часть здания использовалась прежде всего высшими чинами германской армии[86]. Лаура с детьми и прислуга ютились в нескольких комнатках. Им строго запрещалось заходить в те части дома, где немцы организовали свою телефонную связь и телеграф: из здания тянулись спутанные телефонные провода, а с крыши свисала высокая антенна.

Весь город изменился. Он утратил свой чистый, опрятный вид. Повсюду валялись кучи мусора и грязь. На улицах стояла брошенная хозяевами мебель и прочие вещи. Фронт был так близко, что до них доносился грохот канонады. По городу непрерывно сновали немецкие вагоны с припасами, автомобили, иногда шагала немецкая пехота. Солдаты почти всегда пели. Она просто ненавидела эти звуки.

Лаура не могла не ненавидеть немцев. Они были ее врагами, они оккупировали ее родной город, превратили ее жизнь в сплошное мучение. Но не все немцы одинаковы. В некоторых из них она встречала понимание и сочувствие, но многие другие держались надменно, высокомерно, иногда грубо. Она часто видела, как они избивают русских военнопленных. Немецкая пропаганда, трубившая об избавлении от русского ига, не имела большого успеха: ей внимали, может быть, местные евреи, которые усматривали в оккупации возможность освободиться от произвола бывших властей и от застарелого антисемитизма[87]. Дикая смесь услужливости и грубости со стороны немецких оккупантов была своего рода отражением официальной политики. В том хаосе, который породила война и который немцы в своем превосходстве считали врожденным качеством Восточной Европы, с ее пестрой смесью народов и языков, германское командование на Восточном фронте начало осуществлять амбициозную и обширную программу, намереваясь полностью контролировать захваченные территории и их ресурсы, а также спасти оккупированное население от него самого, насадив здесь немецкую дисциплину, немецкий порядок, немецкую культуру.

Вдалеке грохочут пушки, и Лаура вместе со всеми по-прежнему надеется на то, что русская армия совершит прорыв и освободит их. (У них вошло в привычку прислушиваться, не русская ли артиллерия там стреляет — русские батареи давали залпы в особом ритме: раз — два — три — четыре, пауза, раз — два — три — четыре, пауза.) Она часто мечтала о том, что ее муж Станислав находится где-то у русских, совсем рядом, может, в десятке километров отсюда, и как только немецкая линия фронта будет прорвана, они увидятся. Но чаще всего ее охватывало чувство полной изолированности, заточения вместе со своими детьми в абсурдном и безнадежном существовании. Нью-Йорк был очень, очень далеко. И дети играли лишь с белой собачкой Дашем.