Самолеты кружат над ними в образцовом порядке (они напоминают ему стаю куропаток); кружат над Золотым Рогом, летят дальше к Бейоглу, сбрасывают бомбы на Галатский мост, на германское посольство. Затем они разворачиваются и несутся к большому вокзалу, прямо рядом с госпиталем. Пулемет, стоящий в соседнем саду, открывает огонь, его сухой треск сливается с далеким грохотом зениток. Вниз летит еще несколько бомб. Одна из них попадает в барак.
Клубы дыма от зенитных залпов продолжают преследовать самолеты, но ни один из них не сбит. Зенитки умолкают, дым рассеивается. Османский самолет поднимается в воздух: он будет атаковать налетчиков. Турки, стоящие рядом с Мосли, с нескрываемой гордостью показывают на одинокого пилота. Два самолета отделяются от остальных пяти и направляются к вражескому воздушному кораблю. Заговорили пулеметы. Через какое-то время османский самолет, качнувшись, полетел к земле. Семь атакующих машин исчезли на западе.
Через несколько часов Мосли узнал о результатах операции. В материальном отношении ущерб незначительный. Турецкий полковник вроде бы убит. Но моральный эффект от этого налета трудно переоценить. Семь самолетов сбрасывали не только бомбы, но и листовки, в которых подробно перечислялись победы и поражения воюющих сторон. И важнее всего, что вражеский рейд раз и навсегда покончил с чувством превосходства и неуязвимости, долгое время царившим в Константинополе. Город не мог оправиться от шока. Мосли пишет в своем дневнике:
Когда теперь сознают, какой же слабой поддержкой пользовались власти, ввергнувшие Турцию в войну, насколько равнодушно большинство населения к войне, с какой неохотой солдаты продолжают воевать на стороне Германии, — то можно себе представить, что авианалеты и пропаганда еще гораздо раньше могли бы объяснить людям, что представляет собой война.
Позднее он услышит, что гнев, вызванный воздушной атакой, обратился не против тех, кто ее совершил, то есть британцев, а против Германии. В Бейоглу немцы подверглись нападению, и возмущенные женщины угрожали немецким офицерам ножами.
208.
Среда, 30 октября 1918 года
Харви Кушинг слышит историю молодого капитана в Прие
Что бы это ни была за болезнь, но она никак не хотела отпускать Кушинга. Десять дней назад его положили в госпиталь, против его воли, хотя он и понимал, что дела его плохи. У него было головокружение, ему было трудно ходить, он даже не мог застегнуть пуговицы на одежде. Госпиталь находится в Прие, и сейчас Кушинг уже пошел на поправку. Он проводил время за чтением романов, спал, бил мух и жарил хлеб в маленькой печурке. Физически он был еще слаб, но голова работала как обычно, профессионал в нем бунтовал против безделья. В его коридоре был один пациент, молодой капитан, его соотечественник, и Кушинг научился понимать его сбивчивую речь, узнавал звук его неуверенных шагов. Капитан страдал каким-то видом шока. Лечащий врач Кушинга знал о его интересе к подобному типу травм. И он разрешил ему присутствовать при беседе с этим пациентом.
В этот день оба врача проводили заключительную беседу с юным заикающимся капитаном, и Кушинг обобщил затем ее результаты в своем дневнике.
Пациента называют “Б.”, ему 24 года, он светловолос, аккуратно подстрижен, среднего роста, хорошего телосложения; играл раньше в американский футбол. Он не пьет и не курит. У него отличный послужной список. Член Национальной гвардии с 1911 года, служил на южной границе во время войны с Мексикой в 1916 году, был завербован в январе 1917 года, через восемь месяцев стал сержантом и прибыл во Францию (в составе 47-го пехотного полка) в мае 1918 года.
Б. был переведен в Прие из прифронтового госпиталя, чтобы пройти лечение — у него были серьезные психосоматические проблемы. Если не считать мелких ранений, вроде ожогов от иприта, он был в целом здоров, когда 1 августа покидал линию фронта; между тем он страдал нарушениями зрения и моторики. Сам пациент настаивал на том, что нуждается только в отдыхе, и пришлось силой переводить его в госпиталь. Прибыв сюда, Б. ослеп и едва мог передвигаться.
Будучи новичком во Франции, он побывал в различных воинских частях на фронте, чтобы осмотреться и набраться опыта, а это означало, что он довольно скоро оказался в бою. В мае он участвовал в британском отступлении на Сомме, в начале июня присутствовал при боевом крещении морского корпуса в лесу Белло, а в середине июля воевал во французском соединении, которое оборонялось от немецких атак.
В конце июля его полк отправили на грузовиках на фронт к западу от Реймса, где французы и американцы начали контрнаступление. Им предстояло исполнять роль пожарной команды и направляться туда, где возникали проблемы. В ночь на 26 июля они ехали через лес, заполненный газом. Ближе к утру их выгрузили, и они присоединились к уже начавшемуся наступлению. Поскольку Б. еще не получил звание лейтенанта, он не был посвящен в план операции. Это был первый настоящий бой его соединения. Едва ступив на землю, они тут же попали под обстрел. Подполковника и одного из майоров тяжело ранило, а вскоре убило второго майора и капитана, который был командиром Б. Так получилось, что Б. вдруг оказался старшим офицером батальона.
В этом хаосе перед ним внезапно появился незнакомый генерал, “ниоткуда”, и сказал, указывая вперед: “Вы должны форсировать вон ту реку и занять город, который называется Сержи”. Батальон уже изрядно устал от ночного марша и был оглушен тяжелым огнем, но Б. повел его в новый бой. И батальон отправился вперед, через пшеничное поле, где колосья стояли в пояс высотой, сквозь немецкий артобстрел, через реку (оказавшуюся не шире ручья), на город Сержи. К десяти часам утра они очистили его от врага. Но затем попали под ураганный огонь, и немецкая пехота перешла в контрнаступление.
Так это и продолжалось. Наступление сменялось очередным контрнаступлением. За пять дней в городишке девять раз сменилась власть. Постепенно его батальон был вытеснен из города, к узкой речке и небольшой мельнице, в которой Б. устроил штаб. Они снова перешли в контрнаступление и отвоевали город. В самом начале у них было 927 солдат и 23 офицера. На исходе пятого дня боев осталось всего 18 рядовых и один офицер, все остальные были ранены или погибли[293]. Кушинг отмечает:
Б. признается, что был уже по горло сыт тем, что творилось вокруг. Он отвечал за противохимическую защиту, все его солдаты были в той или иной степени отравлены газом, у многих появились тяжелые ожоги[294]. Кроме того, он исполнял обязанности офицера разведки, то есть пару раз днем и два-три раза ночью участвовал в вылазках к позициям противника. Это было необходимо, так как телефонные линии, связывающие их со 168-м[295], оказались поврежденными, а в штабе никто больше не умел читать сигнальные сообщения. Отсутствовала связь с тылом. Так что он был по совместительству и санитаром: следил за тем, чтобы раненых отправляли на сборный пункт у мельницы, и все это происходило под непрерывным огнем. Он лично провел две ампутации, с помощью своего армейского ножа и старой пилы, найденной на мельнице. Ночью они погрузили 83 раненых на импровизированные носилки и переправили их в тыл. Когда наступало затишье, они отправлялись в ночное время на поиски еды и боеприпасов, обходя убитых на поле боя, как своих, так и врагов. Один раз у них осталось всего по двадцать патронов на человека. По большей части они использовали немецкие винтовки и боеприпасы, и даже немецкие ручные гранаты[296], которые поначалу взрывались прямо у них в руках. У этих немецких гранат время замедлителя запаса занимало 3–4 секунды, против 4–5 секунд у наших гранат. Еда у немцев была хорошая, по крайней мере та, что они находили: колбаса, хлеб, аргентинские мясные консервы.
Те, кто еще не был так измотан, собирали раненых. Это было весьма нелегким занятием. Часто раненых можно было перенести всего на пару шагов в сторону, смотря по обстоятельствам. Многие солдаты, имея три-четыре ранения, были вынуждены сражаться. Здоровый и раненый солдат часто сражались бок о бок; если раненому было уже невмоготу стрелять, он заряжал оружие. Воронки от снарядов служили им единственным убежищем на поле боя.
В эти дни Б. впервые наблюдал случай шока от взрыва снаряда. Сперва он не понял, в чем дело, и решил, что солдат трусит. Всякий раз, когда рядом раздавался взрыв, солдат бросался в укрытие, его просто трясло. Но потом он всегда возвращался и продолжал исполнять свой долг. Он просто не мог выносить взрывов. К тому же их всех накрывал почти непрерывный артиллерийский огонь, а к нему примешивалась и газовая атака. Хуже всего, пожалуй, был слезоточивый газ: он пах гнилыми грушами и заставлял их чихать; их тошнило и рвало прямо в противогазы, и они были вынуждены срывать их с себя, уповая на лучшее. Все так или иначе страдали от газа, ручьи слез застилали им глаза, мешая видеть происходящее.
В понедельник Б. контузило осколком снаряда, который угодил ему в голову. Ему показалось, словно бейсбольный мяч попал ему в висок. Люди часто думают, что ранены. Они чувствуют, к примеру, удар в ногу, видят кровь, разорванную ткань, но, спустив штаны, обнаруживают, что у них простой синяк, а кровь хлещет из раны соседа.
