Крестен Андресен встревожен, озабочен и испуган. Мысль о фронте не пробуждает в нем ни единой искры радости. Он принадлежит к тому меньшинству народов, которые внезапно и незаслуженно оказались втянутыми в большую войну, совершенно их не интересовавшую. И вот они молча вопрошают, почему они оказались лицом к лицу с черной энергией войны, им чужда националистическая риторика, провоцирующая войну и внушающая неоправданные надежды. В эти дни многие готовы погибать и убивать во имя страны, с которой они, в сущности, чувствовали лишь условную связь: эльзасцы и поляки, русины и кашубы, словенцы и финны, южные тирольцы и трансильванские саксы, прибалты и боснийцы, чехи и ирландцы[28].
Андресен относится как раз к такому меньшинству: датчанин по языку, подданный германского императора, проживает в старинных датских землях на юге Ютландии, которые вот уже более полувека находятся в пределах германского государства[29].
Во всех странах, где проживали большие по численности национальные меньшинства, люди отдавали себе отчет в том, какие проблемы у них могут возникнуть в военное время. Вместе с тем эти проблемы считались компетенцией главным образом полиции. Так считали и в датскоговорящих областях Германии. Едва на всех стенах развесили приказ о мобилизации, как тут же были арестованы сотни датчан, попавших под подозрение. Одним из тех, кого схватили ночью и увезли в закрытом автомобиле, был отец Андресена[30]. Такие настроения царили в первые недели войны: ликование на грани истерии, ожидания пополам со страхом, испуг, обернувшийся агрессивностью. И конечно же слухи, слухи, слухи.
Начало войны и для Андресена стало сильным переживанием. Он только что закончил свою рукопись: она называлась “Книга о весне и юности”. Это был пространный прозаический опус о народной жизни, природе и любви (или, скорее, о юношеском ожидании любви). И сама рукопись была оформлена в романтическом стиле — в голубой обложке, украшенная цветными виньетками и рукописными заставками, — все выполнено им собственноручно. Книга завершалась словами: “Колокол умолкает, за ним другой, третий; колокола отзвучали, их звон все слабее и слабее, и вот они совсем умолкли. Смерть, где твоя добыча? Ад, где твоя победа?” В тот самый миг, когда он дописывал последнюю строчку, в комнату вошел отец и сообщил ему о мобилизации. И Крестен в спешке добавил несколько слов в самом низу последней белоснежной страницы рукописи: “Господи, помилуй нас, кто знает, когда мы вернемся!”
Теперь Андресен уже седьмую неделю ходит в немецкой форме. Когда его поселили в переполненной казарме Фленсбурга, он узнал, что их будут сперва обучать, а через четыре недели пошлют во Францию. Той же ночью он услышал, как марширует вооруженный батальон, поющий “Стражу на Рейне”. Затем последовали дни бесконечных тренировок под палящими лучами солнца; погода стояла поистине ослепительная. Андресен справлялся лучше, чем мог предполагать. Конечно, в его роте мало датчан, но тем не менее он не чувствовал себя изгоем. И разумеется, в рядах младшего командного состава существовала дедовщина, но офицеры строго пресекали подобные явления. Труднее всего Андресену было привыкнуть к тому, что даже в свободное время все только и делали, что говорили “о войне и о войне”, — и он уже начал свыкаться с мыслью о том, что впереди их ждет только война, хотя в глубине души ему все же хотелось бы ее избежать. Стреляет он метко. С первого же раза выбил две десятки и одну семерку.
Тем временем многие части уже отправлялись в поход, с песнями, навстречу неизвестной судьбе. То, что Андресен до сих пор находится в казарме, объяснялось такой банальной вещью, как нехватка солдатского снаряжения, а также тем, что в первую очередь посылались добровольцы. Так как он хотел уклониться, он не принадлежал к этой категории. Когда рота построилась, закончив обучение, солдатам был задан этот вопрос напрямую. На фронт нужно срочно послать новый контингент. Кто хочет быть добровольцем?
Все подняли руки, кроме троих. Одним из этих трех был Андресен. Потом его спросили, почему он уклоняется от отправки на фронт, но вскоре оставили в покое. Вместе с другим датчанином он побывал в гостях у друга, и они “с великим благоговением” съели курицу, которую прислала мать Андресена. Вечером он запишет в своем дневнике:
Люди так ослеплены, что спокойно дают втянуть себя в войну, не проронив ни слезинки, не испытывая страха, и все же мы знаем, что нас ждет кромешный ад. Однако в военной форме сердце бьется не так, как оно хочет. Человек не похож на себя, он едва ли остается человеком, он теперь хорошо отлаженный автомат, который действует без рассуждений. О боже, только бы человек снова смог стать человеком!
Погожее, теплое бабье лето, радовавшее в начале войны, сменилось осенними ветрами. Резкий, холодный норд-вест дул над Фленсбургом. Шуршала опавшая листва. Ветер и дождь срывали каштаны с деревьев.
16.
Воскресенье, 4 октября 1914 года
Андрей Лобанов-Ростовский участвует в боях при Опатове
Едва забрезжил туманный рассвет, артиллерия вновь открыла огонь. Андрей Лобанов-Ростовский тотчас проснулся от этого раскатистого грохота; его сморила усталость, он спал всего пару часов. Пошатываясь, он встал. С высоты, на которой они разбили ночью лагерь, он увидел, как вдалеке клубится белое облако от разрывов снарядов. Как эти клубы заволакивают низкие холмы на юге и западе. Видел, как вспыхивающие клубы дыма ползут дальше, словно поток лавы. Как пляшущий огонь приближается к городу, как он добирается до него. Гражданское население в панике мечется по улицам. Наконец, весь Опатов поглощен дымом от разрывов снарядов и горящих домов. И только церковная колокольня еще видна из-за клубов дыма.
Артиллерийский огонь все ближе и все плотнее. Грохот волнами накатывает с обеих сторон: гремят разрывы снарядов, раздаются хлопки от выстрелов из винтовок, слышится треск пулеметов. Они не все видят и не участвуют в бою, но по звукам различают, что он кипит “в полукруге от нас”. Рота по-прежнему занимает свою высоту, в соответствии с приказом: “Оставаться на месте в ожидании дальнейших инструкций”. В одиннадцать часов поступили новые распоряжения. Надо готовиться к отступлению.
Спустя полчаса Лобанов-Ростовский оборачивается. В октябрьском небе он видит гигантский дымный плюмаж. Пламя пожирает Опатов. И не только его: все деревеньки по обе стороны от города тоже охвачены огнем. Военным все труднее пробираться сквозь толпу перепуганных мужчин, женщин и детей, которые в панике кидаются в разные стороны, по мере того как к ним приближаются звуки боя. Где-то на полпути рота останавливается.
Что же, собственно, происходит? Русская армия, теснившая австрийцев к югу от Кракова, прекратила преследование противника. Причинами тому послужили осенняя слякоть, трудности со снабжением (конечно же именно этими причинами всегда объясняли, почему вдруг молниеносное и эффектное наступление приостанавливалось), а также неожиданное появление немецких войск[31].
Около двенадцати рота Лобанова-Ростовского оказалась окружена “кольцом огня”. Никто не знал, что происходило в действительности. Судя по доносившимся звукам, бой шел еще и позади них, на дороге к Сандомиру. Они по-прежнему не участвовали в бою, но разрывы снарядов слышались все ближе и ближе. Мимо проехала какая-то воинская часть, лошади тащили за собой пулеметы. После краткого совещания с незнакомым штабным офицером Лобанов-Ростовский получил приказ взять 20 одноколок своей роты, груженных взрывчаткой и другим оружием, и следовать за пулеметным отделением, прорываясь из окружения. В подкрепление он получил 20 солдат. Сама рота пока оставалась на месте.
