Андрес превратился в изваяние возле стены. Если Рамона, предположим, решит поселиться здесь, его с успехом можно будет использовать в качестве стойки для зонтиков и тростей. Так думал Андрес, пытаясь натужной иронией заполнить расширяющуюся внутри черную пустоту.

– Да ты что? – спустя полчаса Дамиан закрыл дверь за гостьей и вытер рукавом вспотевший лоб. – Ты чего окаменел? Ты ее видел?

– Нет, – севшим голосом сказал Андрес. – Я не видел никакой Рамоны. Никого, кто был бы похож на твое описание. Но я видел кое-что другое. Скажи, что ты совершил? Ты что-то сделал когда-то. Что-то… нечеловеческое.

– Да ты что?! – закричал Дамиан. – Зачем ты меня пугаешь?

«Нет, – Андрес крепко сжал губы, чтобы его мысли ненароком не превратились в слова, – нет, не морочь мне голову, Дамиан. Так продуманно, цинично, жестоко, так обыденно и по-деловому «она» приходит далеко не ко всем».

– Вот скажите, вы читаете мои книги, а зачем? – Старый человек подошел к женщине, сидевшей с кружевной салфеткой на коленях, и склонился над ней. – Зачем? Что вы там находите для себя?

Женщина смущенно улыбнулась.

– Понимаете, – сказала она, привычно теребя край салфетки, – вот я, положим, люблю вязать. Из простых белых ниток хлопчатобумажных. Не только такие маленькие салфеточки. Я и скатерть могу связать или покрывало, к примеру.

– Так…

– И вы любите вязать. Вяжете и вяжете, только из слов. Сначала не понимаешь, к чему эта линия или изгиб, а спустя какое-то время видишь – узор. Цветок там или целая композиция.

– Поразительно, – удивился человек. – Ни один критик обо мне такого не писал. Спасибо вам на добром слове.

Женщина смешалась еще больше, порозовела и прикрыла рукой смущенную улыбку.

– Ваша мама растила вас одна, – проговорила она после минутной паузы. – Вы, должно быть, очень любили ее?

– До тринадцати лет мама растила меня в одиночку, – сказал человек, открывая кисет с табаком «Голден Вирджиния», привычно скручивая тонкую папиросу, – а по приезде в Испанию мы оказались в Кадакесе, в просторном доме, в окружении шумной родни – трех тетушек и четырех бабушек. Причем я в какой-то момент оставил попытки установить, кто кому кем приходится и в какой степени родства с моей мамой состоит. К примеру бабка Исабель. Это была ее то ли двоюродная, то ли троюродная бабка. Да не суть важно. Родственники хотели объединиться в послевоенное время, держаться друг за друга. Меня, мрачного подростка, женщины пытались залюбить до смерти. Наперегонки баловали вкусненьким, перешивали на машинке для меня, стремительно растущего, штаны и рубахи. Тетя Анхела даже сшила мне демисезонное пальто, но я, к ее огорчению невероятному, не хотел носить его в школе, стеснялся. Мне оно казалось старомодным. А вот доставшийся в наследство от отца двубортный черный плащ классического покроя с клетчатой шерстяной подстежкой носил с огромным удовольствием. Фасон у плаща был из разряда вечных. Я поднимал воротник и казался себе Шерлоком Холмсом. Любил ли я свою маму? Ну конечно. Но в детстве я мечтал, чтобы она была веселой, хоть иногда, а она была всегда печальной.

Человек закурил и подошел к окну.

Четырнадцатилетний Андрес остановился когда-то у входа в гостиную, за высокой двустворчатой дверью, прислушиваясь к приглушенному диалогу мамы и бабушки Исабель. Понимая, что говорят о нем, но говорят что-то не очень понятное, он затаился за пыльной тяжелой портьерой и даже перестал дышать.

– Но он говорил? – допытывалась бабушка Исабель. – Говорил?

– Да, но… – неуверенно отвечала мать.

– Что значит «но»?! Почему ты не помогла ему разговориться? Это же был сензитивный возраст, когда турит активный и от него можно строить генезис, развивать, наращивать. А ты этого не сделала. Какая ты мать после этого?

– Ты не понимаешь! – надрывным шепотом заговорила вдруг всегда спокойная мама Паола. – Это же советская Россия! Репрессии! Я – жена врага народа, он – сын врага народа! Из-за этого турита я его от людей скрывала, пока само собой не прошло. Потому что все, что выбивалось из общего ряда, любая странность, решительно все вызывало самое пристальное внимание окружающих. На тебя мог донести сосед, сотрудница…

Четырнадцатилетний Андрес нахмурился в своем убежище, прислушиваясь. Что за турит такой, из-за которого мама его от людей прятала? Это слово он слышал впервые. Наверное, болезнь такая, рассудил Андрес. Болел же он коклюшем в детстве. Наверное, туритом этим самым болел тоже….

– Как же ты одна с ребенком таким маленьким управлялась? – вздыхала Исабель сочувственно, моментально сменив гнев на милость.

– Так Софья Исааковна помогала, соседка наша по квартире. Всегда, с самого его рождения. А когда Киев освободили и я на работу вышла, она с Андрийкой целыми днями возилась. – Мама так и называла его Андрийкой на украинский манер, всегда, до самой своей смерти. – Ты себе не представляешь, какая это добрая женщина. Во время оккупации за ней, за еврейкой, приходили из комендатуры, а я прятала ее у себя под кроватью за грудой тряпья. «Нет ее, – говорила, – скончалась на той неделе от туберкулеза. Лично на кладбище отвозила». И сама кашляю сильно, и годовалый Андрийко вдруг как зашелся кашлем в своей кроватке – как будто понял, что маме нужно подыграть. Они развернулись и ушли. А то лежала бы наша бабушка Софья в Бабьем Яру. А так дожила до девяноста и мирно умерла в своей постели. Когда я ее похоронила, поняла, что всё, надо ехать. А тут и торгпредство испанское в Москве открылось, и культ личности осудили, разрешили испанцам уезжать на родину помаленьку. Так что ты, Исабель, меня не упрекай. Понимаю, что я не права, но есть обстоятельства…

– Ну ладно, детка, не кори себя, – примирительно сказала бабушка Исабель и погладила маленькую маму по гладко причесанным волосам. – Не кори себя, Паола. В конце концов, еще не поздно…

– А знаешь, – Паола подняла голову и посмотрела снизу вверх на высокую строгую бабушку Исабель, – я ведь дала своему Андрею ключ, когда провожала его на войну. Печать-то он и раньше видел, мы с ним играли в письма и все такое. Я не говорила ему, зачем на самом деле нужна печать, делала вид, что сама не знаю. Боялась, что он посчитает меня сумасшедшей. Но, провожая на фронт, дала ему ключ, там, возле военкомата. И знаешь, почему? Я как-то решила учить его испанскому. Показывала предметы, называла их. А он сказал: нет, не надо, ты со мной просто говори. Говори со мной весь день. И… – Тут мама почему-то осеклась, смутилась и стала смотреть в пол. – И всю ночь. Наутро он знал язык. Просто вот знал, и всё. Понимаешь? И я подумала – а вдруг он арви, из тех, которые оказались вне традиции?

– Из потерявшихся? – подняла брови Исабель. – Ну, не исключено. Никто ведь не знает, сколько нас на самом деле. И некоторые ничего не знают о себе, не осознают себя. Рождаются и умирают в неведении. Дикие арви, неокультуренные, немые. Но бывает, что у человека просто выдающаяся способность к языкам. И ничего другого.

– Да-да… – покивала мама, соглашаясь.

«Арви» – это было второе неизвестное Андресу слово. Он еще немного потоптался за портьерой, понял, что расчихается сейчас от пыли, и убежал на море. И уже не слышал, как бабушка Исабель сказала маме:

– Мы не знаем, что случилось со всеми нами когда-то, какой катаклизм разбросал нас по миру, но наш образ жизни и основное ремесло как-то сохранились, не прервались в нашей семье. Это не значит, что мы одни такие. Думаю, в настоящее время живут и практикуют совершенно независимо друг от друга и прочие династические группы, такие независимые родоплеменные ветви… Поэтому мы не уникальны. За исключением одного момента, о котором ты хорошо знаешь. Нам достался ключ.

Саша дошивала желтый сарафан. Ей не давались фестоны в виде кленовых листьев, а без них она решительно не представляла себе подола. Ей не нравилось качество бокового шва, казались неровными петли для шнуровки, вообще выходил у нее не сарафан, а черт-те что и сбоку бантик. Впервые шитье не доставляло ей никакого удовольствия. Борис уехал вчера, сорвался прямо во время послеобеденного чая, с непонятным лицом погладил по плечу сначала ее (Саша в задумчивости прикоснулась к своему левому плечу), а после Ирину, сел в свой лендкрузер и скрылся из виду.