– Детей разводят как скот, – сформулировал Петронелли. – Как элитный скот. На специальных фермах.

– Ну-ну-ну… – Доктор Торжевский подался вперед и похлопал его по плечу. – Есть законодательство, оно регулирует… – И тут же понял, что говорит какие-то унылые глупости. Все-таки Петронелли призван в армию, которая сражается на поле, где законодательство ни черта не решает. Вне зоны права. И все воюющие стороны время от времени используют эту вольницу в своих целях.

– Все регулирует рынок, – совершенно резонно заявил Петронелли, и в этот момент вдруг показался Жене абсолютно здоровым, просто очень злым. – Разница между мной и тобой в том, что у тебя есть мнение, а у меня – знание. Понимаешь? Докса и эпистема. Пропасть между ними гигантская. Многие общественные науки на этой разнице построены. И не спорь!

Женя и не думал спорить. Против эпистемы не попрешь. Вот только откуда она у него, эпистема эта? Вот этот кружевной пепел в пепельнице – тоже следствие знания? Что-то в нем было, в этом Петронелли, какая-то нездоровая одержимость. Кстати, о древних греках, если уж на то пошло. То, что инквизиция называла «одержимостью», греки без затей именовали «манией». Откуда и маньяки.

Что-то он устал. Еще и не сделал ничего, а уже устал.

– О чем это вы задумались, сэр? – простодушно поинтересовался Петронелли, по-собачьи склонив голову к плечу. Примерно так их с Адой такса Люська прислушивалась к человеческим мыслям.

– Ты образованный человек. – Доктор Торжевский для разнообразия решил позволить себе грубый комплимент.

– Образование… – поморщился Петронелли. – Знаешь, в чем колоссальная беда современного человека? Современный человек думает, что образование – это ответы. Тогда как настоящие образование – это вопросы. Но вопросов никто не хочет, они грузят, заставляют размышлять, а это отвратительное и болезненное занятие. Мышление, мой молодой друг, встречается в жизни человека так же редко, как танцы лошадей. Да… И занимает в ней примерно то же место. Это не я, это Фихте сказал.

Петронелли встал и потянулся. Росту в нем было не меньше метра девяносто, породистая поджарость, трехдневная щетина, хорошая стрижка. Нормальный среднеевропеец – стильно мятая белая рубаха, какой-нибудь синий пиджачишко в стиле полукэжуал – и хоть в Европарламент сажай. Однажды Жене как молодому аспиранту довелось пообщаться с чиновниками Евросоюза в рамках международной конференции по карательной психиатрии в странах бывшего соцлагеря. Так там таких полно было, и все примерно в одном дизайне. Должно быть, Петронелли нравится женщинам… Женя подумал про его идеальный маникюр. Да… Или мужчинам.

Разведчик внезапно оказался у него за спиной и, наклонившись к уху, сказал обыденно:

– Тут, в Гамбурге, есть дверь. Я ее ищу. Придется тебе искать ее вместе со мной.

Кто б сомневался. Контракт доктора Торжевского ровно в этом и заключается – принимать посильное участие во всех затеях незаменимого Петронелли, не спускать с него глаз, быть, короче говоря, товарищем в играх. Разговаривать с ним, утешать, рассказывать байки. Правда, все байки, какими располагал Женя на тот момент, были из истории психиатрии, а это рискованная тема – пациент может неправильно понять.

В ту же ночь они отправились искать дверь. Ту самую, единственную, за которой находится «он», диверсифицировавший себя, расплодивший на весь мир отвратительных гаденышей, – «он», комочек серого пепла в пепельнице, абсолютное зло.

– Сколько дверей в Гамбурге? – бормотал по дороге Петронелли. Они быстрым шагом шли куда глаза глядят. – Сколько дверей? Вот ты можешь хоть примерно сказать? Не можешь. Это неизвестная величина. Никто не считает двери. А зря… Есть чуланные двери, гаражные двери, есть двери сейфов, всевозможных подсобок двери, парковых домиков, лодочных эллингов. Есть двери богатые, бедные, ветхие или, наоборот, солидные двери, респектабельные, с пафосными вензелями. Крашеные и некрашеные, деревянные, железные… Открывая дверь и переступая порог, ты всегда осуществляешь переход. Как правило, люди этот момент не фиксируют в сознании, не отмечают. Скользят, скользят… Да… А если бы замечали и внутренне группировались, могли бы избежать большинства своих проблем. Дверь – это всегда очень непросто. Мне снилась одна дверь, она такая беленькая, как в дешевом сортире, но только не в сортире, а как бы на кухню, но только не на кухню, а… Возможно, это она… Рядом с ней что-то жарилось, парилось, кипело, просыпалось на пол.

– Нам жизни не хватит найти эту дверь, – уныло реагировал Женя. – И что ты сделаешь, когда найдешь? Бросишь туда бутылку с коктейлем Молотова?

– Нет-нет! – Петронелли замахал длинными руками как птица, полы его плаща развевались. Он выглядел странным персонажем на ночной набережной, такой блестящей под желтыми фонарями, будто ее облили шоколадной глазурью. – Нет! Я войду.

Женя понимал, что впутался в бесконечную историю, попал в структуру бреда пациента, стал его соучастником. Лечить и выполнять задание – как выяснилось, вещи взаимоисключающие. Любой нормальный врач лечит не собой, не в силу идиотского соучастия. Само по себе его присутствие рядом никак не смягчает симптомов. У него есть инструменты, способы, все это от него отчуждено – может применяться, может не применяться. Если вам нужно удалить аппендикс, простое присутствие глубоко сочувствующего хирурга поможет, как мертвому припарки. То есть прямо сейчас, в блужданиях по ночному Гамбургу, ему лучше себя дисквалифицировать, да и дело с концом. Положа руку на сердце, доктор Торжевский сознался себе, что ждет, когда с Петронелли случится наконец что-то такое, из-за чего его эвакуация на родину окажется единственно возможным решением.

В половине второго ночи в вонючем портовом пабе, куда они зашли отсидеться и выпить, Пал Палыч Петронелли вдруг замер и стал смотреть в сторону барной стойки. Там возилась уставшая сонная официантка – мыла микроволновку, то и дело сдувая с лица прядь волос. Они и заказ-то сделать не успели, как Петронелли севшим голосом произнес:

– Вон она. Она. Дверь.

Дверь за барной стойкой, немного сбоку, вела, очевидно, в кухню или в подсобку. Она действительно была белой, узкой, незатейливо приукрашенной парой наклеечек с Дональдом Даком.

– Что ты сделаешь, когда войдешь? – обреченно спросил Женя. Было ясно, что удержать разведчика не удастся.

– Я знаю, как его убить. Я придумал.

Если бы Женя видел перед собой психически больного, ему было бы не так страшно. Но перед ним, подавшись вперед, сидел, наливаясь какой-то темной неизвестной силой, вменяемый, собранный и готовый к смерти человек.

– Кишка тонка, – неуверенно пробормотал Женя.

Из-за того что в глазах прыгали цветные пятна от какой-то вращающейся дискотечной хреновины, движение Петронелли к заветной двери показалось ему смазанным, будто на фотографии с длинной выдержкой, когда за движущимся объектом остается размытый след. Он видел, как Петронелли огибает барную стойку, открывает дверь, за которой достаточно темно, как закрывает ее за собой, как запоздало взмахивает тряпкой растерянная официантка. Она кричит Жене:

– Уходи, бегом!

«Да что за хрень?!» – думает доктор Торжевский, решительно преодолевает четыре метра до стойки, отталкивает дуру с тряпкой, открывает дверь…

И видит молодых мужчин за столом, преимущественно турок. Звучит турецкая и почему-то русская речь, на столе мятый коричневый саквояж и выложенные в ряд белые брикеты в целлофане.

Все медленно, как бы со скрипом, поворачивают голову в его сторону, потом так же медленно встают. То, что оружие есть у каждого, становится очевидным сразу. Три ствола, четыре ножа. Красота.

Во всей этой мизансцене главная странность заключалась в том, что Петронелли нигде не просматривался. Его просто не было в небольшой прокуренной комнатенке, где третьеразрядным гамбургским дилерам отпускали кокаин – по брикету в одни руки. Женя был потрясен тем обстоятельством, что не видит Петронелли – ни живого, ни освежеванного, ни с дыркой в голове. Это невероятное открытие оттеснило на задний план мысль о том, что его самого сейчас убьют обязательно. Вместо того чтобы как-то оправдываться в духе «шел в комнату, попал в другую», его угораздило задать по-русски самый идиотский в данной ситуации вопрос: