Отец Шань распорядился накормить беднягу, из скудных семейных запасов ему даже выделили кое-какую одежонку – штаны одного брата и рубаху другого. Все было ему коротковато, тесно, но большой американец благодарил со слезами на глазах, прижимая к сердцу почерневшую от побоев веснушчатую руку. Отец Шань подумал и, вздохнув, присовокупил к этому наряду свой рабочий картуз времен службы на железнодорожной станции. После чего извинился и велел Майклу уходить.

Один из старших братьев, Лин, по натуре своей полностью отвечающий имени[14], вдруг осмелился возразить, чего раньше, надо заметить, никогда себе не позволял.

– Тебе не кажется, отец, что мы тем самым обрекаем человека на верную смерть? – проговорил он еле слышно, пугаясь собственной дерзости.

Отец устало посмотрел на Лина из-под седых низких бровей, откашлялся и сказал нехотя:

– Если мы станем укрывать его, я обреку всю нашу семью на верную смерть. Я не могу позволить себе быть благородным за счет родных детей. Надеюсь, мой ответ тебе понятен?

Лин стоял навытяжку и смотрел на сбитые носки своих ботинок.

– Вот и хорошо, – кивнул отец.

Всем было ясно, что шансов слиться с окружающей средой у Майкла не больше, чем у ожившей статуи Будды или у сбежавшего из зверинца жирафа. Но он покорно ушел, оставив после себя запах черного страха, немытого тела и спекшейся крови.

Отец долго молчал, морщась, попивал горький травяной отвар, а после сказал, ни к кому конкретно не обращаясь:

– Там, откуда он пришел, творятся страшные вещи. Нечеловеческие. Мы должны быть очень осторожными, должны держаться все вместе… – И с грустной улыбкой погладил Шань по голове: – Я рад, что ты растешь добрым человеком. Только больше никогда чужих людей в дом не приводи.

Через несколько дней на пороге появились японцы в штатском и заявили через переводчика:

– Кое-кто видел, как из вашего дома выходил человек. Ты понимаешь, о чем мы?

Это отцу они так сказали: «Ты понимаешь?» Отцу, наследному принцу династии Айсинь Гиоро.

Шань в это время перебирала цветные лоскутки в своей швейной корзине. Услышав слова японцев, она замерла в углу комнаты, прижав корзину к груди так сильно, что один из сломанных прутьев больно вонзился ей в ключицу.

– Мы, конечно, знаем, кто ты, но и ты должен знать: за попытку помощи антияпонским элементам, шпионам, самое мягкое наказание – это расстрел или повешенье. Самое гуманное. Ты понимаешь, о чем мы?

– Понимаю, – сказал отец медленно, и Шань впервые увидела в его глазах ужас. Настоящий панический ужас. Раньше она не знала, как этот самый ужас выглядит. Оказывается, он выглядит именно так.

– Но мы деловые люди и договоримся иначе, – продолжил японец и коротко взглянул в сторону Шань. – У тебя две дочери и племянница. Все три резвые, смышленые, хороши собой. Отдай их нам, и живите спокойно.

Отец судорожно вздохнул, закашлялся, засипел слабыми астматическими бронхами. Шань видела – еще немного, и у него начнется сильный приступ.

Продолжая кашлять, отец неловко опустился на колени перед японцами и прохрипел:

– Меня заберите. Делайте со мной, что хотите. Только не девочек. Что хотите…

Один из них произнес что-то высоким тонким голосом и засмеялся. Потом толкнул в спину китайского переводчика, и тот торопливо перевел:

– Вот так мы поставили на колени всю вашу маньчжурскую золотую династию! Шутка.

Видно было, что японец своей шуткой страшно доволен.

Шань мутило от страха, и вид сгорбленного отца на коленях перед этими людьми убивал ее.

– Вставай, старик, – велел тот японец, что посерьезнее, и даже дружелюбно коснулся его плеча, отчего отец вздрогнул. – Ты не о том подумал. Мы ничего плохого им не сделаем. Отдадим в специальную школу, они пройдут курс подготовки, работать будут. Просто будут работать на великую империю, на ее боевую мощь. Нам нужны умные и способные девочки.

И подмигнул Шань.

Мицке смотрела на несчастную Солю и думала, что внезапные «окаменения», когда человек вдруг перестает слышать и смотрит внутрь себя, – это, наверное, как защитная реакция организма: мол, меня нет, а значит, и того, что со мной происходит, тоже нет. Когда умер дедушка, самый верный ее друг и защитник, которого она, тогда еще второклассница Таня Малькова, любила больше всех на свете (больше мамахена так уж точно!), самым тяжелым было следующее утро. Ведь когда человек просыпается, воспоминания о вчерашнем дне «включаются» в голове не все сразу, а постепенно, как появляются одна за другой иконки рабочего стола при запуске компьютера. Она помнит, как проснулась в хорошем настроении и тут же – через несколько секунд – на нее обрушилось осознание того, что дедушки нет, он умер и теперь лежит совсем один в морге горбольницы. Но рядом были люди, они прибежали на ее плач и крик, тормошили, поили валерьянкой, утешали, отвлекали. И Таня смирилась постепенно, свыклась с этой страшной мыслью, которая все равно целиком не помещалась в голове. Весь день она тихо сидела в уголке в обнимку с идиотским плюшевым телепузиком и наблюдала сквозь медленные мутные слезы, как мама, бабушка и кумовья, приехавшие на первой электричке из Луганска, скорбно и сосредоточенно готовятся к похоронам.

– Хотите, я останусь у вас ночевать? – предложила Мицке. – Только маму предупрежу, она отпустит. Хотите?

Соля посмотрела на нее так, будто не расслышала и теперь пытается понять, а потом мелко закивала и сжала ее руку холодными пальцами.

– Вот же бедолага, – сказала Мицке, входя на кухню, где Кид-Кун и Данте курили, выдувая дым в окошко газовой колонки. – Дайте, что ли, и мне сигарету.

– Щас. – Кид-Кун мрачно глянул на нее исподлобья и покрутил пальцем у виска. – Достойный повод нашелся? Может, водки тебе еще налить?

– Может, тебе косяк забить? – охотно подключился Данте. – Или дорожку выложить?

– Козлы, – дежурно обиделась Мицке и вернулась к Соле. Соседство с ней было хоть и тягостным, но по крайней мере ничем не задевало ее чувств.

Ночью, беспокойно ворочаясь на бугристом диванчике Лизы, привыкая к звукам и запахам чужого дома, Мицке время от времени задерживала дыхание и прислушивалась – что там эта женщина, как? Хоть бы не удавилась, не выпрыгнула из окна… Хотя какой смысл из окна прыгать – у них же дом одноэтажный. В какой-то момент, мучаясь от бессонницы – состояния нового, отвратительного и тревожного, – Мицке пожалела о своем великодушии. Чем она помочь может? Да ничем. А благими намерениями, как говорит бабушка, вымощена дорога в ад. Или «в зад», как сказал бы пошляк Кид-Кун.

Мицке встала, пошла на кухню. Соля сидела возле подоконника и что-то шептала, накручивая на палец сиреневую мохнатую резинку для волос. Посмотрела на Мицке, босую, закутанную в куцый бежевый пледик, и сказала:

– Спасибо тебе, ребенок. Я бы уже умерла, наверное. Наверное, я бы просто исчезла. А так слышу – ты дышишь в комнате. И я терплю, терплю, ничего…

Мицке подошла поближе, помедлила, зачем-то потерла ладошкой о плед и осторожно погладила Солю по коротким седым волосам. И вдруг вспомнила, что полгода назад, в библиотеке, волосы у нее не были седыми. Они были каштановыми, блестящими, красиво подстриженными. Мицке тогда еще вспомнила мамахена с ее допотопным узлом на затылке. Ходит тоже, как Надежда Константиновна Крупская, только пенсне не хватает. Они в детстве с девчонками такие узлы называли «дуля».

А ведь мамахен с библиотекаршей небось ровесницы – сорока еще нет… Сейчас, ночью, спустя сутки после исчезновения Лизы, Соломия Михайловна выглядела как старушка и движения у нее были старческими, лишенными особого смысла. То спичечный коробок передвинет с одного места на другое, то скатерть поправит, то примется теребить поясок халата.