– Но ты постеснялась, – догадалась проницательная Эмико.

– Ну, конечно.

– Но ты хоть что-нибудь сказала?

– Я сказала: «Вот черт…»

Эмико вздрогнула от звонка домофона, помедлила немного и все же сняла трубку.

– Это мы, кицунэ!

Женькин голос звучал бодро и весело, но она своим тонким слухом все же уловила в нем тщательно скрытое напряжение.

«Все пропало», – подумала Эмико спустя двадцать минут, занятых чаепитием и пристрелочной светской болтовней. Все пропало. Она была бы не она, если б не увидела, как Женька и Анна движутся и располагаются в пространстве друг относительно друга. Между ее внуком и этой женщиной была натянута не нить, не какая-нибудь пеньковая веревка, а хороший корабельный канат. Мощный, витой, промасленный, со стальными струнами. «Вот черт…» – вспомнила она слова Ады, глядя, как Анна, говоря что-то, поворачивает голову вправо и Женька немедленно, не отдавая себе отчета, абсолютно точно повторяет ее движение – точно так же, под тем же углом. Когда же он опускается в кресло и подчеркнуто расслабленно кладет ногу на ногу, в то время как Эмико любезно предлагает Анне сесть напротив, настолько далеко, насколько позволяет расположение посадочных мест в гостиной, канат между ними натягивается и гудит. Дай им волю – они немедленно пересядут, сблизятся, невидимо и в то же время явно войдут друг в друга, станут одним существом, пульсирующим сгустком скрытого желания, изнывающим от нежности двуглавым драконом.

Но она им воли не дает.

«Управление водоснабжения и профилактики частей Квантунской армии» – именно так официально назывался объект, размещенный вблизи станции Пинфань, совсем недалеко от того места, где завтрашняя именинница Шань, юная и прекрасная маньчжурская барышня, бывшая принцесса, неслышно подкрадывалась на цыпочках к роскошной желто-лиловой бабочке. Бабочка сидела на цветке ромашки, медленно складывала и раскладывала сияющие крылья и совершенно загипнотизировала девочку. Эта неземная красавица просто настаивала, чтобы Шань немедленно поймала ее.

До сих пор в сознании Эмико стоит тот самый день – последний спокойный и безмятежный день по сравнению со всеми последующими. Все, что происходило дальше, в течение трех лет ее жизни, имело прямое или косвенное отношение к территории с колючей проволокой по периметру. Расположенная там организация, которая вроде бы должна была отвечать за крайне важное дело водоснабжения и профилактики японской армии, носила и другое название, неофициальное. Она называлась лагерь «Хогоин», что на японском означает «Приют».

Итак, Шань успешно приближалась к бабочке, то и дело сдувая со щеки длинную прядь волос. Только бы никто не прибежал, не спугнул. Только бы не чихнуть – от цветочной пыльцы так чешется в носу, что терпеть уже невмоготу. Только бы…

Откуда он взялся?

Высокий мужчина стоял метрах в десяти от нее, странно покачиваясь в кружевной тени акации. Из одежды на нем была только какая-то грязная тряпка вокруг бедер, а бледное тело – тело белого человека – покрывали страшные синяки и красные продольные борозды, как будто недавно его рвал когтями уссурийский тигр. Он был похож на русского – в Харбине русских много, только вот Шань по-русски не понимала ни слова. Откуда он взялся и что тут делает? Он ей сейчас бабочку спугнет!

– Стой там, – одними губами приказала Шань и выставила вперед ладонь, как бы отталкивая его.

Но он, дурак, ничего не понял и двинулся вперед, прямо к ней. От его шагов крупно задрожали головки ромашек, волшебная бабочка царственно расправила крылья и медленно, с достоинством скрылась из виду.

– Идиот, – в сердцах сказала Шань. – Придурок.

– Help me. Help me please…[13] – ответило ей это чудовище.

Вблизи было видно, что белки́ глаз у него совершенно красные и на месте левого уха – черно-красная дыра.

Эмико долго думала после над тем, какими странными и непредсказуемыми бывают порой детские реакции. Тринадцатилетняя Шань страшно злилась из-за бабочки, но почему-то совсем не боялась идущего прямо на нее человека. Не боялась, а следовательно, и не убегала. Он не был опасным. Он был очень, очень несчастным. И она понимала, что он отчаянно просит о помощи, хотя не знала, на каком языке. Нет, это точно не русский, решила она тогда. Русский язык звучит иначе.

Он был американцем, братом сотрудника американской дипмиссии. Это выяснилось уже у Шань дома – ее отец немного знал английский и французский. Американца звали Майкл, он имел несчастье приехать к брату в гости в Харбин на их общее тридцатилетие – сюрприз, так сказать. В детстве они были очень близки, ну это естественно, так бывает у двойняшек. Японские жандармы взяли его прямо на улице, когда он шел с рынка, радуясь солнышку, довольный своими покупками, весь в мыслях о том, как они с братом отметят вечером, нажарят мяса, выпьют виски…

Обвинение в шпионаже в пользу иностранных разведок Майклу предъявили уже здесь, в «Приюте». Он сразу догадался, что произошла ошибка – ужасная или прекрасная, это с какой стороны посмотреть. Японцы приняли его за брата. Он не стал ничего объяснять. А если бы и стал – это было бы бесполезно. Никто в разговоры с ним вступать не собирался. В первые дни его били палками, прижигали икры газовой горелкой и методично, не теряя спокойствия, резали кожу зазубренным ножом. Очень скоро он понял: из «Приюта» никто и никогда не выходит живым, хоть прав ты, хоть виноват. Если уж ты попал сюда, ты – не человек, ты – бревно. Именно так его палачи называли узников – «бревна», материал для исследований. Но – вот же чудо! – решил тряхнуть стариной его детский ангел, который, как всегда думал Майкл, жил на чердаке их оклахомской фермы и исправно приходил на помощь в безвыходных случаях. В «Приюте» случилась нештатная ситуация – едва ли не единственная за все время существования лагеря. Майкла и нескольких русских заключенных, сотрудников дальневосточного НКВД, на свою голову сбежавших в Харбин от сталинских репрессий, японцы заставили грузить в товарняк осколочные бомбы. Вместе с бомбами, при усиленной охране, конечно, заключенные должны были отправиться на станцию Аньда.

Что должно было произойти с Майклом в пункте назначения, Эмико узнала уже после окончания Второй мировой, работая в американском проекте «Венона». На станции Аньда был расположен испытательный полигон Отряда № 731, размещенного в «Приюте». Полигон объекта, ставшего известным всему миру впоследствии, благодаря Токийскому трибуналу. По сути, Отряд был закрытым военным научно-исследовательским центром. В его лабораториях и подразделениях шла интенсивная подготовка к применению бактериологического оружия на практике. Там решалась сложная задача искусственного распространения эпидемий на территории врага среди мирного населения, в городах и селах, среди людей и скота. Там культивировали бактерии чумы, сибирской язвы, брюшного тифа, паратифа, дизентерии и холеры. Эффективность образцов бактериологического оружия, равно как и способов лечения эпидемических заболеваний, испытывалась на заключенных «Приюта». На полигоне близ станции Аньда, куда чуть было не отправился незадачливый парень из Оклахомы, денно и нощно проводились дьявольски изощренные испытания воздействия бактерий на человека в полевых условиях. К примеру, рядом с заключенными взрывали осколочную бомбу, начиненную бактериями сибирской язвы, – осколки ранили человека и одновременно заражали его. Подобным образом люди заражались и бактериями чумы – на расстоянии десяти метров от привязанных к столбам подопытных взрывали баллон, «обогащенный» чумными бактериями.

Майклу повезло дважды. Во-первых, потому что осколочные бомбы, которые он грузил с советскими товарищами по несчастью, «обогащались» прямо там, на полигоне, дабы избежать неприятных неожиданностей при их транспортировке. Во-вторых – и это главное везенье, – при погрузке на платформу одна из бомб взорвалась. Майкл в это время был в другом конце состава, и рядом с ним – маленький японец-надзиратель, а метрах в пяти от эпицентра – стена ограды вокруг лагерного «аппендикса» железнодорожной ветки. Стена дала трещину и медленно оседала на глазах Майкла. Не долго думая, он одним ударом кулачища впечатал в землю зазевавшегося японца и ушел, даже не оглянувшись на тела вокруг платформы. И только когда приземистые строения «Приюта» стали исчезать из поля зрения, он понял, что вся левая сторона его тела в крови – осколком срезало ухо, оно болталось на тонкой полоске кожи. Майкл оторвал ухо и бросил его в траву к чертям собачьим – зачем оно теперь ему нужно, в таком виде? Он прикладывал к ране землю, чтобы остановить кровь, мылся в мутном ручье, выбросил окровавленную робу и украл у какой-то китайской бабушки ветхую простыню, повешенную сушиться на заборе. Он совершенно не понимал, что ему делать, и был уверен, что его все равно догонят, поймают и обязательно убьют. Но все же были у него в душе надежда и вера в ленивого детского ангела из Оклахомы, который сначала поленился последовать за ним в Харбин, но теперь-то уж точно спохватился. Может быть, это именно ангел послал ему сердитую маньчжурскую девочку в сером стеганом халатике, с косичками, по колено в полевых цветах. В любом случае он, Майкл, должен был попросить ее о помощи, а там уж как Бог даст.