Той весной я написал целую кипу писем. Раз в неделю — Наоко. Иногда — Рэйко, несколько писем — Мидори. Я писал в аудиториях института, дома за столом, посадив на колени Чайку, в перерывах на работе в итальянском ресторане. Будто скреплял этими письмами свою разваливающуюся на части жизнь.

Я каждый день ходил в институт, два-три дня в неделю подрабатывал в ресторане, разговаривал с Ито о книгах и музыке, взял у него почитать несколько томов Бориса Виана, писал письма, играл с Чайкой, варил спагетти, следил за садом, мастурбировал, думая о Наоко, и пересмотрел множество фильмов.

Мидори заговорила со мной где-то в середине июня. Спустя целых два месяца. После лекции она уселась рядом и молча подперла рукой щеку. За окном лил дождь — прямой, без ветра, как это обычно и бывает в сезон дождей, — и все без исключения становилось мокрым. Студенты ушли из аудитории, а Мидори продолжала молчать все в той же позе. Затем достала из кармана джинсовой куртки «Мальборо» и протянула мне спички. Я чиркнул и дал ей прикурить. Она округлила губы и медленно выдохнула мне в лицо дым.

— Нравится моя прическа?

— Очень.

— Как что?

— Как если повалить все деревья в мире.

— Ты серьезно?

— Серьезно.

Она некоторое время смотрела мне в лицо, затем протянула правую руку. Я ее пожал. Казалось, у нее отлегло даже сильнее, чем у меня. Мидори сбросила пепел на пол и резко поднялась.

— Пошли обедать, а то в животе пусто.

— Куда поедем?

— В «Такасимая» на Нихонбаси.

— Зачем это специально идти в такое место?

— Иногда хочется сходить… мне.

Мы сели в метро, доехали до Нихонбаси. Дождь лил с утра, и в универмаге было пусто, лишь мелькали силуэты редких покупателей. Внутри тоже пахло дождем, и продавцы невольно бездельничали. Мы спустились в подземный этаж, где располагались ресторанчики, вдумчиво изучили образцы блюд на витринах, и на пару остановились на комплексе «Маку-но-учи»[52]. Было время обеда, однако публики оказалось немного.

— Давненько я не бывал в таких заведениях, — отпивая из белой гладкой кружки, которую можно увидеть разве что в кафетериях при универмагах, заметил я.

— А мне нравится… в таких местах, — сказала Мидори. — Будто чем-то особенным занимаешься. Наверное, из-за детских воспоминаний. В кои-то веки брали с собой в универмаг.

— Я вроде часто бывал — мать любила по таким магазинам ходить.

— Везет же…

— А толку? Я терпеть не мог, когда меня таскали повсюду за собой.

— Я не о том. Хорошо, что в детстве о тебе заботились.

— Ну да… Единственный ребенок.

— Когда была маленькой, думала: вот вырасту, приду одна в универмаг и съем много-много всего, что захочу, — сказала Мидори. — Только все это пустое. Какая радость набивать желудок в таком месте да еще и в одиночку? Вкус — так себе. Одно только — тут просторно и много народу, а воздух — спертый. При этом, все равно иногда сюда тянет.

— Мне было грустно все это время.

— Я это… читала в письме, — бесстрастно сказала Мидори. — Давай сначала поедим. А то я ни о чем другом сейчас думать не могу.

Мы подчистую съели свои комплексы в полукруглых коробках, разделались с супом и принялись за чай. Мидори закурила. Докурив, ни слова не говоря, резко поднялась и взяла в руки зонтик. Я тоже встал и взял зонтик.

— Куда пойдем дальше?

— Куда можно пойти в универмаге после обеда? Конечно, на крышу.

Шел дождь, и на крыше никого не было. Не оказалось продавца и в отделе зоотоваров. Окошки ларьков и билетной кассы аттракционов тоже были закрыты. Мы шагали меж промокших деревянных лошадок, садовых скамеек и ларьков. Меня поразило, что в самом центре Токио есть такое непопулярное и заброшенное место. Мидори захотела посмотреть в подзорную трубу, я вставил монету и, пока она смотрела, держал над ней зонтик.

В углу крыши находился крытый уголок, где стояли игровые автоматы для детей. Мы сели там на подставку и стали смотреть, как льет дождь.

— Что-нибудь говори, — сказала Мидори. — Ведь много хочешь рассказать?

— Я не хочу особо оправдываться. Я тогда не знал, что делать, и голова была, как в тумане. Ничего не соображал. Но когда я не смог с тобой встречаться, понял одно: пока ты была рядом, я как-то держался, а как ушла — стало горько и тоскливо.

— Но ты ведь не знаешь, Ватанабэ, как горько и тоскливо пришлось мне.

— Правда? — удивился я. — Я думал, ты разозлилась и не хочешь меня видеть.

— Ну откуда ты взялся такой глупый? Что значит — не хотела? Я же говорила: ты мне нравишься. Думаешь, я могу просто так — то любить, то не любить? Или ты даже этого не понимаешь?

— Так-то оно так, но…

— Ну ты меня достал… Как дала бы тебе пинков сто… Встретились столько времени спустя, а он сидит, как истукан, думает о другой и даже на меня не посмотрит. Кого угодно разозлишь. Я просто решила, что лучше некоторое время побыть на расстоянии. Чтобы все стало понятно.

— Что… все?

— Наши с тобой отношения. Ну, то есть, мне стало куда приятней с тобой, чем… с ним. Тебе не кажется это неестественным и ненормальным? Конечно, он мне нравится. Немного своенравный, с предрассудками, фашист, в общем, но в нем много хорошего, к тому же, он — первый, кого я полюбила всерьез. Но ты — какой-то особенный… для меня. Когда мы вместе, кажется — как одна пара. Я верю тебе, люблю и не хочу отпускать. Ну, то есть, постепенно я начинаю сходить с ума. Так вот. Я съездила к нему, чтобы честно все обсудить. Спрашиваю: как быть? А он говорит: больше с ним не встречайся. А хочешь быть с ним — давай расстанемся.

— И что?

— Расстались. Окончательно, — сказала Мидори, достала «Мальборо» и, прикрывая от ветра огонь, прикурила.

— Почему?

— Почему? — закричала Мидори. — Ты что, чокнутый?!. Знаешь правила сослагательного наклонения, разбираешься в математической прогрессии, можешь читать Маркса, но не понимаешь таких вещей? Почему переспрашиваешь? Почему заставляешь девушку говорить об этом? Потому что люблю тебя больше, чем его, разве не ясно? Я, может, хотела бы полюбить и более симпатичного парня, но что поделаешь, если полюбила именно тебя?

Я хотел что-нибудь сказать, но горло будто чем-то забилось, и я не смог произнести ни слова.

Мидори швырнула бычок в лужу.

— Не делай такое жуткое лицо, а то заплачу. Не бойся — я знаю, что у тебя есть любимый человек, и особо не надеюсь. Но хоть обнять меня можешь? За те два месяца мучений?

И мы обнялись за детским уголком, с раскрытыми зонтиками в руках. Плотно прижавшись телами, искали губы друг друга… И ее волосы, и воротник джинсовой куртки пахли дождем. «Какое мягкое и теплое — женское тело», — подумал я. Через джинсовую куртку я грудью чувствовал касание ее груди. Показалось, что прошла целая вечность до того, как я прикоснулся к живому телу.

— Вечером того дня, когда мы виделись в последний раз, я встретилась с ним, и мы поговорили. А затем расстались, — сказала Мидори.

— Я очень тебя люблю, — сказал я. — Всем своим существом. Больше не хочу тебя терять. Но ничего не могу с этим поделать. Сейчас я связан.

— Ты о ней?

Я кивнул.

— Скажи, ты с ней спал?

— Только один раз — год тому назад.

— И больше не виделся?

— Виделся два раза. Только и всего, — сказал я.

— Ну и в чем дело? Она тебя не любит?

— Ничего не могу сказать. Очень непростая ситуация — смешались в клубок разные проблемы. И все это длится так долго, что уже стало непонятно. Ни мне, ни ей. Я знаю только одно: существует некая человеческая ответственность. И я не могу с себя ее снять. По крайней мере, сейчас я это чувствую. Пусть даже она меня и не любит.