— Где ты пропадал все это время? Я столько раз звонила, — сказала Мидори.

— Что-то хотела?

— Нет, просто звонила.

— А-а, — сказал я.

— Что значит «а-а»?

— Ничего. Просто вырвалось. Как у тебя — больше ничего не сгорело?

— Да, повеселились тогда. Почти ничего не пострадало, а дыма на несколько пожаров. Ничего так себе, — сказала Мидори и опять несколько раз жадно отхлебнула воды. А когда отдышалась, серьезно уставилась на меня. — Послушай, Ватанабэ, что с тобой? Что у тебя с лицом? Даже зрачки какие-то чужие…

— Вернулся из похода, немного устал. Так, ничего особенного.

— У тебя такой взгляд, будто ты видел призраков.

— А-а, — снова сказал я.

— У тебя есть после обеда занятия?

— Немецкий и религиоведение.

— Может, прогуляешь?

— Немецкий не получится — сегодня контрольная.

— Во сколько закончится?

— В два.

— Тогда давай потом съездим в город, где-нибудь выпьем?

— С двух часов? — спросил я.

— Иногда можно. Ты весь какой-то заторможенный. Выпьем, придешь в себя. Я тоже хочу с тобой выпить, чтобы взбодриться. Ну, идет?

— Идет, — вздохнул я. — Жду тебя в два во дворе филфака.

После пары немецкого мы сели в автобус и поехали на Синдзюку. Зашли в «DUG» на подземном этаже за книжным магазином «Кинокуния» и выпили по две водки с тоником.

— Иногда захожу сюда. Хоть и рано, но здесь не бывает никаких угрызений совести.

— Часто пьешь с обеда?

— Иногда, — болтая оставшийся в стакане лед, ответила Мидори. — Если в окружающем мире становится невыносимо, прихожу сюда выпить водки с тоником.

— И что, этот самый окружающий мир так невыносим?

— Иногда, — повторила Мидори. — У меня куча проблем.

— Например?

— Дом, парень, сбой в месячных… в общем, разные.

— Еще по стаканчику?

— Конечно.

Я поднял руку, подозвал официанта и заказал еще две порции.

— Помнишь, в то воскресенье я тебя поцеловала? — спросила Мидори. — Я подумала… как было хорошо… очень.

— Ну и хорошо.

— «Ну и хорошо», — повторила Мидори. — Нет, все-таки, у тебя странная манера речи.

— Разве?

— Это к слову. Я думала. Про тот день. Неплохо, если бы то был мой первый в жизни поцелуй с парнем. Если б я могла сама составлять свою жизнь из фрагментов, сделала бы этот поцелуй первым. Непременно. И жила бы потом, размышляя вот так: «Что сейчас делает Ватанабэ, с которым я впервые в жизни поцеловалась на чердаке?» Даже сейчас, когда мне уже шестьдесят четыре. Разве не прекрасно?

— Прекрасно, — ответил я, вынимая из скорлупы фисташки.

— Слушай, почему ты такой рассеянный? Уже второй раз спрашиваю.

— Видимо, еще не вписался в этот мир, — немного подумав, ответил я. — Иногда мне кажется, что здесь — ненастоящий мир. И люди, и окружающий пейзаж — ненастоящие.

Мидори оперлась одной рукой о стойку бара и посмотрела мне в лицо.

— По-моему, у Джима Мориссона были такие слова. «People are strange when you are a stranger»[34].

— «Пи-ис», — сказала Мидори.

— «Пи-ис».

— Поехали со мной в Уругвай? — продолжала Мидори. — Бросим все — любимых, семью, институт…

— Неплохая мысль, — рассмеялся я.

— Тебе не кажется прекрасным все бросить и уехать туда, где никто тебя не знает? Иногда ведь так и хочется сделать. Нестерпимо хочется. Поэтому если ты меня увезешь куда-нибудь далеко, нарожаю тебе крепких, как бычки, малышей. И все будем жить счастливо. Кататься по полу.

Я рассмеялся и допил третью водку с тоником.

— Или ты не хочешь крепких, как бычки, малышей и кататься по полу?

— Интерес испытываю великий. И хочу посмотреть, какие они, — ответил я.

— Ну и ладно, раз не хочешь, — жуя фисташки, сказала Мидори. — Мне-то что? Выпиваю в такую рань, несу всякую чушь. Придет же в голову — все бросить и куда-нибудь уехать… Ну, и что там будет, в этом Уругвае, кроме ослиного дерьма?

— Пожалуй, ты права.

— Вокруг сплошное ослиное дерьмо. Останешься здесь, поедешь туда… Мир — сплошь ослиное дерьмо. На, дарю эту каменную, — протянула мне Мидори фисташку с такой твердой скорлупой, что я с трудом справился. — Но в прошлое воскресенье мне полегчало. На пожар посмотрели, выпили, песен погорланили. Давно я так не расслаблялась. Еще бы — все от меня чего-то требуют. Стоит с кем-нибудь увидеться, и начинается: одному — то, другому — это. По крайней мере, тебе от меня ничего не нужно.

— Я не настолько хорошо тебя знаю, чтоб вымогать.

— То есть, узнаешь лучше — тоже начнешь? Как и все остальные?

— Не исключено, — сказал я. — В реальном мире многие живут вымогательством.

— Но ты этого делать не станешь. Мне так почему-то кажется. В вымогательстве я — большой специалист. Ты не из той породы, поэтому мне с тобой спокойно. Знаешь, в мире немало людей, которые любят, чтобы у них вымогали, и вымогают сами. А когда начинается суета, поднимают шум. Им это нравится. А мне — нет. Маются, понимаешь, от безделья.

— Слышь, а ты, например, что-нибудь вымогаешь? Ну, или там… может, что у тебя?

Мидори сунула в рот льдышку и пососала ее.

— Хочешь меня поближе узнать?

— Есть интерес. Небольшой.

— Послушай, я задала вопрос: «Хочешь меня поближе узнать?» Тебе не кажется, что ответ не в тему?

— Хочу поближе узнать. Тебя, — сказал я.

— Серьезно?

— Серьезно.

— Даже если потом захочется отвести глаза?

— Что, такая страшная?

— В каком-то смысле, — сказала Мидори и нахмурилась. — Хочу еще выпить.

Я подозвал официанта и заказал по четвертой порции. Пока не принесли выпивку, Мидори сидела, облокотившись на стойку бара. Я молча слушал «Honeysuckle Rose» Телониуса Монка. В баре было еще пять-шесть посетителей, но выпивали только мы. От аромата кофе в полумраке бара было интимно.

— Ты свободен в следующее воскресенье?

— Я тебе уже говорил, что по воскресеньям всегда свободен. До шести часов, когда мне на работу.

— Тогда поедешь со мной?

— Хорошо.

— Я заеду за тобой в общежитие. Время точно сказать не могу. Ничего?

— Без проблем, — ответил я.

— Знаешь, Ватанабэ, что мне сейчас хочется сделать?

— Даже представить себе не могу.

— Завалиться в мягкую постель, это во-первых, — сказала Мидори. — Мне хорошо, я пьяная, вокруг нет ослиного дерьма, а рядом лежишь ты. И медленно меня раздеваешь. Очень нежно. Как мать раздевает своего ребенка. Аккуратно.

— А-а, — сказал я.

— Мне какое-то время так хорошо, что я лежу и кайфую. Но вдруг прихожу в себя и кричу: «Перестань, Ватанабэ! Ты мне нравишься, но у меня сейчас другой парень, и я так не могу. Я в этом смысле строгая. Поэтому отстань. Прошу тебя». Но ты не отстаешь.

— Я отстану.

— Знаю. Но это же вымышленная сцена. Поэтому пусть будет так, — продолжала Мидори. — И ты показываешь мне. Его. Который встал. Я закрываю глаза, но вскользь замечаю все равно. И говорю: «Нет. Я серьезно — нет. Такой большой и толстый не войдет».

— Не такой у меня и большой. Обычный.

— Ладно. Какая разница? Это же фантазия. Вдруг твое лицо становится печальным, и ты говоришь: «Мне жаль тебя. Давай пожалею. Ну, не плачь, не плачь. Бедный ребенок».

— То есть, этого тебе сейчас хочется больше всего?

— Да.

— Ну-ну.

Выпив по пять стаканов водки с тоником, мы собрались уходить. Я хотел было заплатить, но Мидори шлепнула меня по руке, вынула из портмоне десятитысячную купюру без единой морщинки и заплатила по счету.

— Ладно тебе. Я как раз получила за одну работу. К тому же, приглашала я, — сказала она. — Конечно, если ты состоятельный фашист и не терпишь, когда женщина угощает, тогда другое дело.

— Я так не думаю.

— К тому же, я тебе не дала.

— Потому что большой и толстый?

— Да, — сказала Мидори. — Потому что большой и толстый.

Мидори захмелела, оступилась, и мы чуть не покатились кубарем с лестницы. Когда мы вышли на улицу, голубое небо застилали тонкие облака, город нежно окрашивали лучи заходящего солнца. Мы немного побродили по городу, и между делом Мидори сказала, что хочет полазать по деревьям. На Синдзюку подходящих на нашлось, а парк Синдзюку-Гёэн уже был закрыт.