— Хочу, — ответил я. За птичником стояли клетки, где спало около десятка кроликов. Наоко сгребла метлой помет, насыпала корма, взяла в руки крольчонка и прижала его в щеке.

— Смотри — хорошенький, правда? — радостно спросила она и дала мне его подержать. Маленький теплый комочек неподвижно съежился у меня на груди и только шевелил ушками. — Не бойся, Ватанабэ добрый. — Наоко погладила его по голове пальцем, посмотрела на меня и засмеялась. Настолько безоблачным и ослепительным смехом, что и я не удержался. А про себя подумал: «Что же с ней было ночью? Однозначно, то была живая Наоко. Она не приснилась мне — она действительно пришла и сняла передо мной одежду».

Рэйко, умело насвистывая «Proud Mary», собрала мусор в полиэтиленовый мешок и завязала горлышко. Я помог отнести в сарай инструменты и мешок с кормом.

— Утро люблю больше всего, — сказала Наоко. — Кажется, что все начинается с самого начала. Приходит время обеда, и мне становится грустно. А вечер ненавижу. Так и живу, думая об этом каждый божий день.

— И за этими думами летят ваши годы. Пока размышляете, как там наступает утро, опускается ночь, — весело сказала Рэйко. — Оглянуться не успеете.

— Можно подумать, тебе вечера в радость, — сказала Наоко.

— Я совсем не радуюсь. Но и молодой становиться опять не хочу, — сказала Рэйко.

— Почему? — спросил я.

— А надоело! Разве не ясно? — ответила Рэйко и, продолжая насвистывать «Proud Магу», отправила метлу в сарай и закрыла дверь.

Вернувшись в комнату, они сняли резиновые сапоги, переобулись в обычную спортивную обувь и сказали, что идут на поле.

— Это работа неинтересная, к тому же — совместно с другими людьми, поэтому тебе лучше остаться здесь. Почитай книгу, например, ладно? — сказала Рэйко. — Потом постирай наше грязное белье, оно в ведре, в ванной.

— Шутите? — уточнил я.

— Еще бы, — засмеялась Рэйко. — Конечно, шучу. Разве не видно? Какой он милый! Как считаешь, Наоко?

— Согласна, — ответила она.

— Буду учить немецкий, — вздохнул я.

— Хороший мальчик. Мы к обеду вернемся. Смотри занимайся, — сказал Рэйко. И они, хихикая, вышли из комнаты. Послышались шаги и голоса — под окнами прошло несколько человек.

Я пошел в ванную и еще раз умылся, взял щипчики и постриг ногти. Очень скромная ванная комната — с учетом того, что здесь живут две женщины. Лишь одинокие баночки с косметическим кремом, что-то для губ, что-то от загара и какой-то лосьон. Настоящей косметикой тут и не пахло. Покончив с ногтями, я перебрался на кухню, сварил кофе и, усевшись за стол, открыл учебник немецкого. На кухне в одной майке, под припекающим солнцем, зубря грамматическую таблицу — мне вдруг стало очень странно. Показалось, что неправильные немецкие глаголы и кухонный стол — от меня на таком огромном расстоянии, какое только можно представить.

В полдвенадцатого женщины вернулись с поля, по очереди приняли душ и переоделись. Потом мы пошли в столовую, а после обеда прогулялись до ворот. На этот раз в сторожке, как и положено, находился привратник, который очень аппетитно поедал принесенный из столовой обед. Из транзистора лилась популярная музыка. Заприметив нас, он поднял руку в приветствии. Мы тоже поздоровались.

— Мы прогуляемся за территорией. Думаю, часам к трем вернемся, — сказала Рэйко.

— Да-да, пожалуйста. Погода хорошая. Недавно тропинку в долине размыло, так что будьте осторожны. А в других местах все в порядке, — сказал привратник. Рэйко внесла в список себя и Наоко и проставила время.

— Удачной прогулки, — пожелал привратник.

— Любезный человек, — сказал я.

— Он странненький. — И Рэйко покрутила пальцем у виска.

В любом случае, как и сказал привратник, погода стояла прекрасная. Голубой небосвод, на котором, словно робкие мазки краски, прилипли тонкие белые облака. Некоторое время мы двигались вдоль низкой каменной ограды «Амирё», затем отошли от нее и гуськом поднялись по узкой крутой тропинке. Впереди шла Рэйко, за ней — Наоко, последним — я. Рэйко взбиралась по склону таким уверенным шагом, что становилось ясно: она исходила тут все окрестности и знает дорогу наизусть. Мы почти не разговаривали и только шли вперед. Наоко была в синих джинсах и белой рубашке, а куртку она сняла и несла в руках. Я шел и разглядывал, как вправо-влево покачиваются на ходу ее прямые волосы. Наоко иногда оглядывалась на меня и улыбалась, если наши взгляды встречалась. Подъему, казалось, не будет конца, но Рэйко не сбавляла темп, и Наоко, вытирая пот, старалась от нее не отставать. Я довольно долго не ходил по горам и уже начал выдыхаться.

— Часто здесь гуляете? — поинтересовался я у Наоко.

— Примерно раз в неделю, — ответила она. — Тяжело, да?

— Немного.

— Прошли уже две трети. Осталось немного. Держись, ты же мужчина! — призвала Рэйко.

— Я мало двигаюсь.

— Поди, только по девчонкам и бегаешь? — сказала Наоко, как бы сама себе.

Я хотел было что-нибудь ответить, но дыхания не хватило и у меня ничего не вышло. Иногда мимо пролетали красные птицы с хохолками на головах. В ярко-голубом небе они выглядели очень эффектно. На лугу беспорядочно цвело несчетное количество белых, голубых, желтых цветов. Повсюду жужжали пчелы. Разглядывая мир вокруг, я уже ни о чем не думал и просто шаг за шагом передвигал ноги.

Минут через десять подъем закончился. Мы вышли на ровное место, похожее на плоскогорье и там сделали привал, вытерли пот, отдышались, попили из фляги воды. Рэйко нашла какие-то листья и сделала из них дудочку. Затем начался пологий спуск. По обеим сторонам тропинки рос высокий мискант. Еще минут через пятнадцать мы прошли селение, но в нем не было ни одного человека — стояла лишь дюжина заброшенных домов, а вокруг — трава по пояс. В проемах стен белел засохший птичий помет. Один дом совсем завалился, остались только столбы, но были и такие, что открой ставни и селись хоть сейчас. Мы прошли по тропинке, стиснутой безмолвными вымершими домами.

— Какие-то семь-восемь лет назад здесь еще жили люди, — объяснила Рэйко. — Вокруг были сплошные поля. Но все уехали. Уж очень тяжкая здесь была жизнь. Зимой засыпает снегом, и никуда не выйти. А почва бедная. Куда выгодней уехать в город.

— Никуда не годится. Столько пригодных для жизни домов, — сказал я.

— Одно время тут жили даже хиппи, но зимой их и след простыл.

Селение осталось за спиной, мы прошли еще немного вперед, и показалась изгородь пастбища. Вдалеке на нем виднелись лошади. Мы пошли вдоль изгороди, и вдруг, виляя хвостом, на нас выскочила огромная собака. Она кинулась на Рэйко, обнюхала ее лицо, а затем игриво прыгнула к Наоко. Я свистнул, собака подбежала и вылизала мне всю руку.

— Пастушья, — трепля голову собаки, сказал Наоко. — Ей уже лет двадцать. Зубы слабые, твердое грызть не может. Только спит перед магазином, а услышит шаги — прибегает и ластится.

Стоило Рэйко достать из рюкзака обрезок сыра, собака почуяла запах, подскочила к ней и радостно вцепилась зубами в угощение.

— Недолго нам с ней осталось встречаться, — похлопывая собаку по голове, сказала Рэйко. — В середине октября посадят в грузовик вместе с коровами и лошадьми и отвезут на нижнюю ферму. Их привозят сюда попастись на свежей траве только на лето, пока для туристов работает небольшое кафе. За день бывает человек по двадцать, а бывает — и никого.

— Может, хочешь чего-нибудь выпить?

— Хорошо бы, — ответил я.

Собака побежала вперед проводить нас до самого кафе. То было маленькое здание с верандой, выкрашенное спереди белым. С карниза свисала полустершаяся вывеска в форме кофейной чашки. Собака взбежала по ступенькам, завалилась на бок и зажмурилась. Мы сели за стол на веранде, а из дома вышла девушка с волосами, забранными на затылке в хвост, в белых джинсах и тренерке, и приветливо кивнула Рэйко и Наоко.

— Это — товарищ Наоко, — представила меня Рэйко.

Девушка поздоровалась, и я ответил ей.