Открыв глаза, я подумал, будто вижу продолжение сна. Комнату окутывал белый свет луны. Я машинально начал было искать по полу упавших металлических птиц, но их, конечно, нигде не было. На краю дивана сидела Наоко и неотрывно смотрела в окно. Она подогнула ноги и съежилась, как голодная сирота, опираясь на колени подбородком. Я хотел посмотреть время и начал искать часы в изголовье, но их на месте не оказалось. «Судя по луне, часа два-три», — предположил я. Мучила сильная жажда, но я решил не спускать с Наоко глаз. На ней был тот же голубой халат, одна сторона челки заколота все той же бабочкой. Лунный свет падал на ее красивый лоб. «Странно», — подумал я. Перед сном она снимала заколку.

Наоко сидела, не шелохнувшись. Она походила на маленькую зверушку, завороженную лунным светом, а он падал так, что отчетливо виднелась тень от ее губ. И тень эта — легкая, ранимая — едва шевелилась в такт сердцу или тайным порывам души. Будто Наоко беззвучно шептала, обращаясь к ночной темноте.

Чтобы хоть как-то прогнать жажду, я сглотнул слюну, но в тишине звук показался до жути громким. Вдруг, будто бы это послужило неким знаком, Наоко встала, едва шурша одеждой, опустилась на колени у изголовья дивана и посмотрела мне в глаза. Я тоже смотрел ей в глаза, но они мне ничего не говорили. Зрачки были неестественно прозрачными, словно из них выглядывал иной мир, но сколько бы я ни всматривался, ничего не смог обнаружить в их глубине. Лица наши разделяли сантиметров тридцать, но мне показалось, что Наоко — за несколько световых лет от меня.

Я протянул руку, чтобы коснуться ее, а Наоко подалась назад, и ее губы слегка задрожали. Затем она подняла руки и, не спеша, начала расстегивать пуговицы халата. Семь пуговиц. Я смотрел, как ее тонкие и красивые пальцы одну за другой расстегивают эти пуговицы, словно сон мой продолжался. Когда поддалась последняя, Наоко стянула халат, как насекомые сбрасывают кожу, и откинула его назад. Под халатом ничего не было. На ней осталась лишь заколка-бабочка. Сбросив халат, Наоко, продолжая стоять на коленях, смотрела на меня. В мягком лунном свете ее мерцающее тело выглядело беспомощным, как у новорожденного младенца. Стоило ей немного — самую малость — шевельнуться, и едва заметно сдвинулся попавший на тело свет луны, изменив ее силуэт. Грубая тень, сотканная из частиц — груди с маленькими сосками, впадины пупка, талии и волосков лобка, — изменялась, подобно кругам на спокойной глади озера.

«Какая идеальная плоть», — подумал я. С каких это пор у Наоко такое совершенное тело? И куда делось то, которое я прижимал к себе в ту незапамятную весну?

В ту ночь, когда я медленно раздевал плачущую Наоко, у меня осталось впечатление какого-то несовершенства. Грудь — твердая, соски — как выступы не на своем месте, талия — жесткая. Конечно, Наоко была девушкой красивой, а тело ее — пленительным. Оно возбуждало меня и увлекало с невероятной силой. Но даже так, прижимая к себе ее нагое тело, лаская и целуя его, я вдруг поймал себя на странном и глубоком ощущении его неловкости, какой-то несбалансированности. Обнимая ее, я будто хотел сказать: «Я имею тебя. Я вхожу в тебя. Но это ничего не значит. Мне все равно. Ведь это лишь телесная связь. Мы лишь говорим друг другу, что можем общаться только соприкосновением наших несовершенных тел. И мы тем самым разделяем между собой наше несовершенство». Но, естественно, на такое объяснение я не решился. Я лишь молча и крепко ее обнимал и чувствовал чужеродную сухость, что оставалась в теле Наоко, не в состоянии к нему привыкнуть. И это осязание лишь добавило мне чувства и сделало мой член до невероятности упругим.

Однако сейчас тело Наоко передо мной — совсем другое. «Оно будто бы переродилось в свете луны, стало совершенным», — подумал я. Его детская пухлость, как после смерти Кидзуки, исчезла, плоть словно бы созрела. Тело ее стало настолько красивым, что я даже не почувствовал возбуждения. Я лишь рассеянно всматривался в ее тонкую талию, округлые гладкие груди, тихие толчки обнаженного живота и ниже — в дымку мягких черных волос на лобке.

Она показывала мне свое обнаженное тело минут пять или шесть. А потом опять накинула халат, застегнув сверху все пуговицы по порядку. Встала, тихо открыла дверь в спальню и скрылась.

Я неподвижно лежал на диване. Долго лежал. Затем передумал, встал, подобрал упавшие на пол часы поднес их к свету. Без двадцати четыре. Я выпил на кухне несколько стаканов воды, вернулся в постель, но не смог уснуть до рассвета, пока бледно-голубой лунный свет не померк в заливших всю комнату первых лучах солнца. Я был в полудреме, когда подошла Рэйко и, похлопав меня по щекам, прокричала:

— Утро! Утро!

Пока Рэйко приводила в порядок диван, Наоко на кухне готовила завтрак. Она улыбнулась мне:

— Доброе утро!

— Доброе утро, — ответил я. Стоя рядом с Наоко, я смотрел, как она, мурлыча себе что-то под нос, кипятит чайник и режет хлеб. Ни взглядом не выдала она своего ночного прихода.

— У тебя красные глаза… Что-нибудь случилось? — разливая кофе, спросила Наоко.

— Ночью проснулся да так и не смог толком уснуть.

— Мы не храпели? — спросила Рэйко.

— Нет.

— Вот хорошо, — сказала Наоко.

— А он — воспитанный, — зевнула Рэйко.

Сначала я подумал, что Наоко делает перед Рэйко вид, будто ничего не произошло, или стыдится, но даже когда Рэйко на время вышла из кухни, вид ее нисколько не изменился, и взгляд оставался, как и всегда, ясным.

— Хорошо спала? — спросил я Наоко.

— Да, очень крепко, — беспечно ответила она. Волосы были заколоты простой заколкой без украшения.

Весь завтрак мне было как-то смутно. Намазывая на хлеб масло, очищая с яиц скорлупу, я ждал какого-нибудь знака и то и дело вскользь поглядывал на сидевшую напротив Наоко.

— Послушай, Ватанабэ, почему ты все утро только и смотришь на меня? — с удивлением спросила она.

— Он… в кого-нибудь влюбился, — сказала Рэйко.

— Ты в кого-то влюбился? — спросила Наоко.

— Вполне может быть, — ответил я и засмеялся. Женщины принялись потешаться надо мной, а я решил не думать о событиях прошлой ночи и принялся за свой хлеб с кофе.

После завтрака они сказали, что идут кормить птиц, и я решил сходить с ними. Они переоделись в рабочие джинсы и рубахи, обули белые сапоги. Птичник располагался в маленьком скверике за теннисными кортами, и в нем жили всевозможные пернатые: куры и голуби, воробьи и даже попугайчики. Вокруг были разбиты клумбы и расставлены лавочки. Двое мужчин где-то между сорока и пятьюдесятью, по виду — пациенты, сметали вениками с дорожки опавшие листья. Женщины подошли и поздоровались, Рэйко пошутила, мужчины рассмеялись. На клумбе цвели космеи, кусты были заботливо пострижены. Стоило Рэйко появиться, как птицы, щебеча, запорхали по клетке.

Женщины достали из сарая мешок с кормом и резиновый шланг, Наоко прикрутила его к крану и включила воду. И осторожно, чтобы никто не вылетел, зашла в клетку, чтобы смыть грязь. Рэйко чистила пол щеткой. Играли на солнце брызги, воробьи спасаясь от них, метались по клетке. Индюк задрал голову и с ненавистью вперился в меня придирчивым старческим взглядом. Попугай, не находя себе места на жерди, громко хлопал крыльями. Но стоило Рэйко по-кошачьи мяукнуть, попугай забился в угол. Отойдя от шока, он закричал:

— Спасибо… чокнутая… жопа…

— Кто-то научил ведь, — вздохнула Наоко.

— Только не я. Я таким словам не учу — сказала Рэйко и опять мяукнула. Попугай замолчал. — Этот парень как-то раз попал в лапы к кошке, и с тех пор боится их до смерти.

Закончив уборку, женщины сложили инструменты и наполнили кормушки. Шлепая по лужицам воды на полу, пришел индюк и сразу сунул в кормушку голову. Наоко похлопала его по заду, но тот, не обращая ни малейшего внимания, жадно клевал корм.

— И так каждое утро?

— Да. Как правило, этим занимаются новенькие женщины. Потому что это просто. Хочешь посмотреть кроликов?