В столовой ужинало человек двадцать. Пока они ели, несколько человек зашло, несколько вышло. Столовая, за исключением, пожалуй, разницы людей в возрасте, напоминала общежитскую. Единственное отличие: все голоса были определенной громкости. Никто не кричал, но при этом и не старался говорить тише. Никто громко не смеялся, никто никого не звал, не махал руками. Все тихо беседовали вполголоса. Люди ужинали группами по три-пять человек. Пока кто-то говорил, все внимательно его слушали, кивая головами. Заканчивал говорить один, и в разговор вступал следующий. О чем они говорили, было непонятно, но монологи эти напомнили мне ту причудливую игру в теннис. «В их кругу Наоко говорит точно так же», — предположил я. Странно: на мгновение я ощутил грусть с примесью ревности.
У меня за спиной лысеющий мужчина в белом халате — по виду врач — подробно объяснял нервозному молодому парню в очках и женщине средних лет с беличьим лицом, как происходит выделение желудочного сока в условиях невесомости. Парень с женщиной слушали, иногда вставляя «вот оно что» и «да что вы говорите». Но я вслушивался, и меня постепенно одолело сомнение: действительно ли врач этот человек в халате?
Никто здесь не обращал на меня особого внимания, никто не рассматривал в упор и даже не замечал моего присутствия. Мое появление было для них обычным фактом.
Только один раз человек в халате внезапно обернулся и поинтересовался, сколько я здесь пробуду.
— До среды, — ответил я.
— Хорошая сейчас пора. Здесь. Но непременно приезжайте зимой. Так хорошо — все в снегу.
— Наоко, может быть, уедет отсюда до снега, — сказала ему Рэйко.
— И все же зимой хорошо, — повторил он очень серьезно, и мои сомнения стали только основательней.
— Какие разговоры ведут эти люди? — спросил я у Рэйко. Похоже, она не поняла суть вопроса.
— Как какие? Обычные. О событиях прошедшего дня, о прочитанных книгах, о погоде на завтра. Или ты ждешь, что кто-нибудь встанет и закричит: «Сегодня белая медведица съела звезды, поэтому завтра пойдет дождь!»
— Нет, я не об этом. Просто, все говорят так тихо, что я невольно подумал: о чем?
— Действительно, здесь тихо, поэтому люди естественным образом начинают и говорить тихо. — Наоко аккуратно сложила рыбьи кости на край тарелки и вытерла платком рот. — К тому же нет никакой необходимости разговаривать громко. Как и уговаривать собеседника, или привлекать его внимание.
— Пожалуй, так, — согласился я, но за тихим спокойным ужином среди этих людей я вдруг понял: удивительно, мне не хватает людской суеты. Вдруг стали милы смех, бессмысленные окрики и надменные фразы. Одно время мне действительно надоела вся эта канитель, но сейчас, жуя в странной тишине рыбу, я не мог найти себе места. В столовой — как на выставке специфических инструментов и механизмов: в определенном месте собрались эксперты определенной сферы и обмениваются информацией, понятной только им.
После ужина мы вернулись в комнату. Наоко с Рэйко собрались сходить в общую баню — здесь же, в блоке «С».
— Если хочешь, прими душ, — уходя, сказали они.
— Хорошо, — ответил я. Женщины ушли, а я разделся, залез под душ, вымыл голову и, ероша волосы под феном, поставил пластинку Билла Эванса. И вскоре поймал себя на мысли, что несколько раз крутил эту пластинку в день рождения Наоко. В ту ночь, когда она плакала, а я ее обнимал. Прошло каких-то полгода, но мне казалось, что минула вечность. Наверное, потому, что я много раз мысленно возвращался к событиям той ночи — так часто, что время растянулось и окончательно исказилось.
Ярко светила луна, я выключил лампы и, лежа на диване, слушал Билла Эванса. Падавший в окно лунный свет вытягивал тени предметов и очень бледно, словно разбавленной тушью, окрашивал стены. Я достал из рюкзака металлическую флягу с коньяком, отхлебнул и, не торопясь, проглотил. Я чувствовал, как тепло медленно перемещается из горла в желудок, а оттуда — во все уголки тела. После еще одного глотка я закрыл крышку и сунул флягу в рюкзак. Казалось, луна покачивается под музыку.
Наоко и Рэйко вернулись минут через двадцать.
— Вот ты нас напугал. Смотрим с улицы, а окна — темные, — сказала Рэйко.
— Грешным делом подумали, что ты собрал вещи и укатил назад в Токио, — вторила ей Наоко.
— Еще чего… Просто давно не видел такую яркую луну — вот и погасил свет.
— Разве это не прекрасно? — воскликнула Наоко — Рэйко, помнишь, у нас оставались свечки после того, как отключали свет. Где они?
— В ящике кухонного стола… вроде бы…
Наоко сходила на кухню и принесла толстую белую свечу. Мы зажгли ее, накапали на тарелку воска и закрепили, чтобы не упала. Рэйко прикурила от огонька. В округе по-прежнему было тихо. Мы втроем сидели вокруг пламени, и начинало казаться, что лишь мы и остались на окраине этого мира. На белой стене перекрещивались и путались ровные тени луны и нервные тени свечи. Мы с Наоко сели рядом на диван, а Рэйко разместилась в кресле-качалке напротив.
— Ну как, выпьем вина? — спросила она у меня.
— А что, здесь можно выпивать? — слегка удивился я.
— Вообще-то нельзя, — почесывая мочку уха, смущенно ответила Рэйко. — Просто все смотрят сквозь пальцы. Вино, там, пиво… главное — не напиваться. Я прошу одного знакомого из персонала, вот он меня понемногу и снабжает.
— Иногда любим поддать на пару, — шутливо сказала Наоко.
— Хорошо вам.
Рэйко достала из холодильника и откупорила бутылку белого вина, принесла три фужера. Вино легкое и приятное — будто его сделали здесь же, на заднем дворе. Закончилась пластинка, Рэйко достала из-под кровати гитарный чехол, слегка подстроила инструмент и неспешно заиграла фугу Баха. Пальцы местами не поспевали, но играла она душевно. Как-то тепло и близко. В самой игре звучала радость.
— Я взялась за гитару уже здесь. В комнате ведь пианино нет. Вот и осваивала сама. Правда, пальцы — не для гитары, но получается сносно. И мне нравится играть на ней. Такая маленькая, простая и нежная… как уютная теплая комната.
Она сыграла что-то еще. Фрагмент какой-то сюиты. За бокалом вина, всматриваясь в пламя свечи, я прислушивался к Баху и, сам того не заметив, успокоился. После Баха Наоко попросила сыграть «Битлз».
— По заявкам слушателей. — Рэйко прищурилась. — Как сюда приехала Наоко, с тех пор я вынуждена играть сплошных «Битлз». Раб печальной музыки.
И она очень прилично заиграла «Michelle».
— Хорошая мелодия. Мне нравится. — Рэйко отпила вино и закурила. — Словно дождь шуршит над широким лугом.
Затем она сыграла «Nowhere Man» и «Julia». Иногда зарывала глаза и покачивала головой. И опять пила вино и курила.
— Сыграй «Норвежский лес», — попросила Наоко.
Рэйко принесла из кухни копилку в форме зазывно поднявшей лапу кошки, Наоко достала из кошелька стоиеновую монетку и бросила внутрь.
— А это еще зачем? — удивился я.
— У нас так заведено: когда я прошу сыграть эту песню, опускаю монетку. Я специально так делаю, потому что она мне нравится больше всего. Это просьба от сердца.
— Эти деньги идут мне на сигареты.
Рэйко хорошенько размяла пальцы и заиграла «Norwegian Wood». Она вкладывала в мелодию всю душу, но порыву чувств при этом не поддавалась. Я тоже достал из кармана сто иен и опустил в копилку.
— Спасибо, — улыбнулась Рэйко.
— Иногда слушаю и мне становится невыносимо грустно. Не знаю, почему, но мне кажется, что я заблудилась в дремучем лесу, — сказала Наоко. — Я одна, темно и холодно, никто не придет и не спасет. Поэтому она не играет эту песню, пока я не попрошу.
— Как в «Касабланке», — тихонько рассмеялась Рэйко.
Затем Рэйко сыграла несколько композиций боссановы.
Я все это время рассматривал Наоко. Она, как и писала в своем письме, выглядела бодрой, загорелой и подтянутой. Все-таки тут спортивные занятия, работа на свежем воздухе… Неизменными оставались лишь глубокие и прозрачные, как озеро, глаза и стыдливо трепетные губы. В целом, красота ее становилась зрелой. Некая изощренность, сравнимая разве что с завораживающим тонким лезвием, таившаяся в тени ее прежней красоты, отступила, и теперь вокруг Наоко витала особенная, как бы успокаивающая тишина. И красота ее пленяла мое сердце. Я поразился, насколько может измениться женщина за какие-то полгода. Наоко привлекала меня, как и прежде, а может быть, даже сильнее, но при этом оставалось только жалеть о том, чего она лишилась. Если вдуматься. Своенравная красота девушки, постепенно обретающей самостоятельность, к ней уже не вернется.
