— Я их очень люблю, — сказала она. — Как-то на школьном смотре даже пела песню «Семь нарциссов»[27]. Знаешь?

— Конечно, знаю.

— Когда-то я играла в фольклорном ансамбле. На гитаре.

И, напевая «Семь нарциссов», она принялась раскладывать еду по тарелкам.

Блюда Мидори превзошли все мои ожидания, настолько все оказалось вкусно. Ставрида под маринадом, поджаристый омлет, соленая макрель по-киотосски, тушеные баклажаны, зеленый суп, рис с грибами, и горка мелко наструганной и сдобренной перцем маринованной редьки. У всех блюд — тонкий кансайский вкус[28].

— Прямо объедение, — восторженно сказал я.

— Ватанабэ, скажи честно — не ожидал, что я так приготовлю? По моему виду?

— В общем-то, нет, — признался я.

— Ты же сам из Кансая. И я решила, что тебе понравится?

— Ты специально готовила для меня по-кансайски?

— Вот еще. Чтобы я что-то специально… Просто у нас в семье любят эту кухню.

— У тебя, выходит, родители из Кансая?

— Нет, отец родом отсюда. Мать — из Фукусимы[29]. В Кансае — ни одного родственника. Вся наша семья с востока.

— Постой, откуда тогда ты знаешь кансайскую кухню? Где-нибудь училась?

— Долго рассказывать, — ответила она, накладывая себе омлет. — Моя мать терпеть не могла домашнего хозяйства и нормальной еды никогда не готовила. К тому же у нас торговля. То говорит, что некогда, и покупает, что под руку в магазине попадется, то принесет из соседней мясной лавки одни котлеты. И так постоянно. Я с детства все это сильно не любила, но поделать ничего не могла. Например, сделают карри, и едим его потом три дня. И вот лет в пятнадцать я решила приготовить что-нибудь вкусное сама. Поехала в «Кинокунию» на Синдзюку и купила лучшую поваренную книгу. Вернулась домой, проштудировала ее о корки до корки: как выбирать доску, точить нож, разделывать рыбу, резать стружку из тунца. Ну, то есть, все, что в ней было. Автор оказался из Кансая — вот так я и кухню тамошнюю изучила.

— И что, ты всему этому научилась из книги? — удивился я.

— Потом накопила денег, стала ходить в дорогие рестораны, запоминала, что там подают. Я же практичная. Одной теории мало.

— Научиться самой так готовить… Здорово!

— Сначала приходилось нелегко, — вздохнула Мидори. — Никто в семье меня не поддерживал и не понимал. Думаешь, кто-нибудь давал мне денег на хорошие ножи и кастрюли? Говорили, сойдут и эти. Чего смеяться? Кто сможет разделать рыбу тупым, как зубило, ножом? Говорю им, а в ответ: «А зачем ее разделывать?» И что мне оставалось? Сэкономила карманные деньги, купила приличные ножи, кастрюли, миски. Можешь себе представить? Девчонке пятнадцать лет, а она по иене собирает на миски, точильный камень, фритюрницу? Вокруг у одноклассниц родительских денег куры не клюют, они себе покупают красивые платья, обувь… Понимаешь меня?

Я кивнул, отпивая зеленый суп.

— В шестнадцать мне очень хотелось иметь особую сковороду для омлета. Знаешь, такая продолговатая, чтобы делать яичный рулет? Я на нее потратила деньги, которые откладывала на лифчик. Пришлось маяться потом. Еще бы, почти три месяца ходила в одном. Можешь поверить?.. Вечером стирала, как могла сушила, надевала утром и шла в школу. Хорошо, если высохнет. А нет — это ад. Самое ужасное в мире — недосушенный лифчик. Больно до слез. Особенно если вспомнить, что все это ради сковородки для омлета.

— Да, пожалуй… — Я не удержался и хмыкнул.

— Поэтому когда мама умерла — конечно, не в обиду ей, — но я вздохнула с облегчением. Тратила семейный бюджет на свои нужды, как хотела. Вот и кухню приличную собрала. Отец в таких делах ничего не смыслит.

— А когда умерла мама?

— Два года назад, — коротко ответила она. — Рак. Опухоль мозга. Полтора года пролежала в больнице, мучилась, конечно, потом с головой стало совсем плохо, и ее перевели на лекарства, но она не умирала. Закончилось все тем, что ее как бы усыпили. Жуткая смерть — и ей самой невмоготу, и окружающим. Мы чуть не разорились: один за другим уколы по двадцать тысяч иен, персональная сиделка и прочее. Пока ухаживала за ней, толком и не училась. Продолжайся так дальше, осталась бы без аттестата. Вот досталось мне, да? И вдобавок ко всему… — начала она фразу, но передумала и замолчала. Затем положила палочки и глубоко вздохнула. — Какой-то мрачный у нас зашел разговор. С чего началось-то?

— С лифчика.

— Попробуй этот омлет, — серьезно предложила она.

Я съел свою порцию и понял, что сыт. Мидори ела мало.

— Когда готовишь, ешь глазами, — пояснила она. Потом убрала посуду, вытерла стол, достала откуда-то «Мальборо» и прикурила от спички. Затем взяла стакан с нарциссами и стала внимательно разглядывать цветы.

— По-моему, так неплохо, — сказала она. — В вазу лучше не переставлять. Когда они в стакане, такое ощущение, будто их только что сорвали где-нибудь у пруда и поставили так на время.

— Этот пруд — перед станцией Ооцука.

Мидори прыснула.

— А ты действительно странный. Шутишь, а лицо серьезное.

Опираясь на ладонь щекой, она выкурила полсигареты, и вдавила окурок в дно пепельницы. В глаза попал дым, и она потерла их пальцами.

— Обычно девушки тушат сигареты изысканнее, — сказал я. — Ты — как лесоруб. Не нужно так вдавливать. Обычно начинают гасить с боков, тогда бычок почти не мочалится. На этот раз у тебя вышло чересчур. К тому же, ни за что не пускают дым через нос. И не рассказывают парню во время еды о том, как по три месяца ходят в одном лифчике… обычные-то девчонки…

— Я и есть лесоруб, — сказала Мидори, почесывая кончик носа. — Не могу быть слабой. Пробовала в шутку — бесполезно. Еще что скажешь?

— Девушкам не годится курить «Мальборо».

— Ладно тебе. Что ни кури — одна гадость. — Она вертела в руках плотную красную пачку «Мальборо». — Я месяц назад закурила. Без особого желания. Просто взбрело в голову: почему бы не попробовать?

— А с чего?

Мидори ровно сложила ладони и немного подумала.

— Да просто так. А ты куришь?

— В июне бросил.

— Почему?

— Надоело… Просыпаешься ночью, а сигареты кончились… И курить хочется страшно. Так и бросил. Я не люблю, когда что-то связывает.

— А у тебя, похоже, котелок варит что надо.

— Может и так… — сказал я. — Скорее всего, поэтому меня недолюбливают. С детства.

— Еще бы — у тебя на лице написано: «Плевать, любят меня или нет». Некоторых это задевает, — опираясь ладонями на щеки, пробубнила Мидори. — Но мне нравится с тобой болтать. Такая странная манера речи: «Я не люблю, когда что-то связывает»…

Я помог Мидори прибрать со стола, стоя рядом, вытирал тарелки.

— Кстати, а где все твои сегодня?

— Мать — в могиле. Уже два года.

— Ты говорила.

— У сестры свидание с женихом. Укатили куда-то на его машине. Он работает в одном автоконцерне и на машинах помешался. А мне эти железяки безразличны.

Мидори продолжала молча мыть посуду, а я — вытирать.

— Еще отец, — сказала она после паузы.

— Ну да.

— Он в прошлом июне уехал насовсем в Уругвай.

— Уругвай? — удивился я. — Почему именно в Уругвай?

— Захотел там жить. Дурацкая выходка. У его бывшего сослуживца там ферма. Вот ему и взбрело в голову, что стоит туда только поехать… Собрался и улетел. Мы изо всех сил пытались его отговорить. Ну что он там будет делать: языка не знает, за всю жизнь толком ни разу из Токио не выезжал. Но… бесполезно. Похоже, у него был просто шок после смерти матери. Вот крыша и поехала — так мать любил. Нет, правда.

Я не знал, что сказать и, приоткрыв рот, смотрел на нее.

— Знаешь, что нам с сестрой сказал отец после смерти матери? «Мне очень горестно. Лучше бы вместо матери умерли вы на пару». Мы так обалдели, что слова не могли сказать. Представляешь, что у него на уме? В любом случае, это чересчур. Я понимаю, как тяжко терять любимую спутницу жизни. Жалко, тут ничего не скажешь. Но заявить такое родным дочерям — это сверх моего понимания. Как считаешь?