Молли задрала свитер и запихнула карточку под резинку лосин, а затем, не опуская свитера, повернулась и направилась к трейлеру, медленно покачивая бедрами. Тридцатник или полтинник, а под этим свитером фигура у нее оставалась что надо. Тео смотрел ей вслед, забыв на минуту, кто она такая. Не оборачиваясь, она произнесла:

– А если это будешь ты, Тео? Кому мне тогда звонить?

Тео потряс головой, как собака, вытряхивающая из ушей воду, забрался в “вольво” и выехал из парка. Я слишком долго был один, думал он.

Система охлаждения ядерной электростанции Дьябло-Каньон была изготовлена из отличной нержавеющей стали. Перед установкой трубы просветили рентгеном, прощупали ультразвуком и проверили давлением, чтобы убедиться, что они никогда не сломаются, а после того, как их приварили на место, сварочные швы тоже просветили рентгеном и испытали. Радиоактивный пар из сердечника оставлял в трубах свое тепло, выщелачивался в отстойник с морской водой, а оттуда уже спускался в Тихий океан. Но Дьябло строили с головокружительной скоростью во время энергетической паники семидесятых. Сварщики работали в две-три смены, подгоняемые алчностью и кокаином, а инспекторы, проверявшие трубы рентгеном, придерживались такого же графика. И один шов пропустили. Пустяковая ошибка, подумаешь. Маленькая трещинка. Еле заметная. Крохотную струйку безвредного излучения малой интенсивности отгоняло приливным течением, и она плыла, постепенно рассеиваясь, над континентальным шельфом, пока даже самые чувствительные инструменты уже не могли ее засечь. Однако полностью незамеченной утечка не осталась.

В глубокой подводной расселине у побережья Калифорнии, рядом с подводным вулканом, где температура вод доходит до семисот градусов по Фаренгейту, а черные гейзеры изрыгают тучи минерального бульона, от долгого сна восстало существо. Глаза размерами с обеденное блюдо помигали, прогоняя многолетнюю дрему. Проснулись инстинкт, ощущения и память – мозг Морского Ящера. Чудовище вспомнило, как пожирало остатки затонувшей русской атомной подводной лодки: мясистых маленьких моряков, размягченных глубинным давлением и выдержанных в остром радиоактивном маринаде. Воспоминание это и разбудило его, словно ребенка, которого снежным утром выманивает из-под одеяла аромат поджаренного бекона. Тварь стегнула огромным хвостом, оторвалась от океанского дна и начала медленно подниматься к течению с деликатесами. К течению, проходившему у берегов Хвойной Бухты.

Мэвис опрокинула стаканчик “Бушмиллз” – сгладить зазубрины раздражения от того, что не удалось никого отоварить бейсбольной битой. Она не очень сердилась на Молли за искусанного клиента. В конечном итоге, тот был туристом, а значит ценился выше тараканов только потому, что имел при себе наличные. Но сам факт того, что в “Пене” что-то случилось, мог немного оживить бизнес. Народ приходил бы послушать байку, а Мэвис любую историю умела домыслить, драматизировать и растянуть по крайней мере на три лишних порции.

Последние два года бизнес катился под уклон. Казалось, людям больше не хочется нести свои беды в бар. Бывали времена, когда в любой день недели на стойке висело три-четыре парня – они вливали в себя пиво и выливали друг на друга горести, а ненависти к себе в них скапливалось столько, что они готовы были сломать себе позвоночник, только бы не видеть собственного отражения в большом зеркале за стойкой. В любой вечер все табуреты занимали бедолаги, которые ныли, ворчали и скулили ночь напролет, переставая ровно на столько, чтобы спотыкаясь добрести до уборной да скормить лишнюю монету музыкальному автомату, воспроизводившему свою обширную коллекцию гимнов жалости к себе. Уныние помогало продавать алкоголь, а в последние годы уныния стало до обидного мало. В нехватке тоски Мэвис винила процветающую экономику, Вэл Риордан и овощные диеты и боролась с коварными лазутчиками тем, что устраивала “счастливые часы”, когда по цене одной жирной мясной закуски можно было купить две (ведь смысл “счастливых часов” именно в том и состоит, чтобы очиститься от счастья, разве нет?), однако преуспела только в том, что прибыль упала вдвое. Если Хвойная Бухта больше не в состоянии производить собственную тоску, ее нужно импортировать. И Мэвис начала искать блюзового певца.

Старый негр был в темных очках, кожаной шляпе и сильно ношенном черном костюме, слишком шерстяном для такой погоды. Поверх гавайской рубашки, на которой отплясывали хулу девчонки без лифчиков, спускались красные подтяжки, а на ногах скрипели ботинки с черно-белыми носами. Негр положил гитарный чехол на стойку и влез на табурет.

Мэвис с подозрением оглядела его и прикурила “тэрритон-100”. Еще девочкой ее научили не доверять черным.

– Чем травиться будешь?

Негр снял шляпу, и полированным орехом заблестела бурая лысина.

– Вино вы тут держите?

Мэвис подбоченилась, шестеренки и поршни защелкали:

– Красное пойло или белое пойло?

– А у пойла появился выбор. Раньше имелся только один букет.

– Красного или белого?

– Какого слаще, сладкая моя.

Мэвис шарахнула стаканом по стойке и наполнила его желтоватой жидкостью из запотевшего кувшина.

– Это будет трёха.

Негр протянул руку, массивные острые ногти царапнули поверхность, длинные пальцы изогнулись щупальцами – рука напоминала морскую живность, барахтающуюся в отливе, – и промахнулись дюйма на четыре.

Мэвис воткнула стакан негру в руку:

– Ты слепой?

– Нет, просто тут у вас темень стоит.

– Так сними очки, идиёт.

– Нельзя, мэм. Очки входят в сделку.

– В какую сделку? Только попробуй мне тут карандаши продавать. Терпеть не могу побирушек.

– Я – блюзмен, мэм. Слыхал, вам того и надо.

Мэвис посмотрела на гитарный чехол, на негра в черных очках, на длинные ногти на его правой руке и короткие – на левой, на шишковатые серые мозоли на кончиках пальцев и сказала:

– Могла бы догадаться. А опыт есть?

Старик рассмеялся – смех его зародился в глубине тела, по пути наверх сотряс плечи и вырвался из горла, точно паровоз из тоннеля.

– Сладкая моя, у меня опыта поболе, чем у бродячего борделя. Ни разу пыль не садилась на Сомика Джефферсона – с того самого дня, как Господь Бог уронил его на этот здоровый ком пыли. Сомик – это я и есть.

А руку подает как неженка, подумала Мэвис, – только пальчики протягивает. Она и сама так делала – пока ей не заменили изъеденные артритом суставы. Старый блюзовый певец с артритом ей без надобности.

– Мне человек до Рождества нужен. Сможешь задержаться, или на тебя пыль сядет?

– Я так полагаю, что немного притормозить не грешно. На Восток возвращаться – так ноги от холода протянешь. – Он обвел взглядом бар, сквозь черные очки пытаясь разобрать что-то в грязи и дыму, а потом повернулся к ней. – Да, я, наверное, смогу себе гастроль немного отодвинуть, если... – Здесь он ухмыльнулся, и Мэвис заметила золотой зуб с выгравированной на нем музыкальной нотой. – ...если деньги будут правильные.

– Получишь комнату, харч и процент с бара. Притащишь клиентуру – заработаешь.

Негр задумался, поскреб щеку – седая щетина заскрипела, точно зубная щетка по рашпилю, – и ответил:

– Нет, сладкая моя, притащите их вы. А стоит им услыхать, как Сомик лабает, они прибегут за добавкой. Так вы какой процент имели в виду?

Мэвис огладила поросль у себя на подбородке, распрямив волосы до полных трех дюймов.

– Сначала мне самой надо услыхать, как ты лабаешь.

Сомик кивнул:

– Это можно.

Он откинул защелки чехла и извлек блеснувший сталью “Нэшнл”. Из кармана вытащил спиленное бутылочное горлышко, и оно с вывертом село ему на левый мизинец. Сомик взял аккорд – проверить настройку – и сдвинул боттлнек с квинты на нону. Горлышко затанцевало там высоким протяжным воем.

Мэвис вдруг почудился запах какой-то плесени – или мха, наверное, но влажность в баре изменилась совершенно точно. Она принюхалась и оглянулась. Пятнадцать лет ей не удавалось различить ни единого запаха.