Молли добавила содержимое своего желудка (три сладких пирожка и диетическая кока-кола) к четырем кучам полужидкого говяжьего фарша, разметанным Стивом по пастбищу.

– Аллергия на лактозу? – Она вытерла рукавом рот и яростно глянула на Морского Ящера. – Если глотаешь мальчишку-газетчика или тайного извращенца из скобяной лавки, несварения у тебя почему-то нет, а молочный скот есть не можешь?

Стив опрокинулся на спину и попытался всем своим видом показать, что извиняется: по бокам замигали багровые всполохи – багровый был цветом его смущения. Вискозные слезы размерами с футбольный мяч набухли в уголках гигантских кошачьих глаз.

– Ты, значит, еще голоден, да?

Стив быстро перевернулся на ноги, и земля под ним задрожала.

– Ну, может, найдем тебе лошадку или что-нибудь еще, – вздохнула Молли. – Держись поближе к деревьям. – Опираясь на меч, как на палку, она повела ящера через холм. Его цвета на ходу менялись с такой скоростью, что Молли казалось – за нею движется мираж.

Пока Тео искал в сарае с инструментами мачете, в голове у него почему-то вертелись слова Карла Маркса: “Религия – опиум для народа”. Из этого, значит, следует, что “опиум – религия наркомана”, думал Тео. Так вот отчего ему выворачивало кишки, когда он подносил лезвие к первому жилистому стволу на своей грядке марихуаны – от раскаяния анафемы. С каждым взмахом мачете густые зеленые растения падали, точно святые великомученики, а руки Тео покрывались липкой пленкой, когда он относил падших в угол двора и швырял в общую кучу.

Через пять минут рубашка пропиталась потом, а грядка дури выглядела, как миниатюрная модель лесоповала. Разорение. Пни. Он вылил канистру керосина на кучу каннабиса, доходившую ему до пояса, вытащил зажигалку и поджег клок бумаги. “Отряхните с ног оковы своего гнета, ” – говорил Маркс. Вот эти растения и сопутствовавшая им привычка – его, Тео, оковы. Последние восемь лет сапог шерифа Бёртона давил ему на затылок, и эта угроза не давала ему действовать свободно, действовать правильно.

Тео швырнул горящую бумагу на кучу, и над ней вспыхнуло пламя революции. Отходя от погребального костра, он не чувствовал никакого душевного подъема, никакого дыхания свободы. Не революционный триумф – тошнотворная утрата, одиночество и вина. Иуда у подножия креста. Не удивительно, что коммунизм провалился.

Тео вошел в хижину и снял с полки в чулане коробку. Плотницким молотком он дробил свою коллекцию кальянов в шрапнель, когда с ранчо донеслись автоматные очереди.

Игнасио лежал в тенечке за металлическим ангаром и курил сигаретку, а Мигель трудился внутри – стряпал из химикатов кристаллы метамфетамина. На электрических горелках кипели реторты размером с баскетбольные мячи, парыпо стеклянным трубкам уходили в вентиляцию.

Мигель был жилист и приземист: всего тридцати лет от роду, но морщины и неизменно мрачное выражение лица старили его до пятидесяти. Игнасио же было всего двадцать – толстенький мачо, опьяненный собственным успехом и крутизной, убежденный, что впереди его ждет должность нового крестного отца мексиканской мафии. Полгода назад они вместе пересекли границу – их нелегально перевел подонок-койот именно для того, чем они и занимались сейчас. Каким же славным оказалось это занятие. Лабораторию прикрывал большой и важный шериф, поэтому здесь никогда не устраивали облав, им ни разу не пришлось спешно сворачивать дела, как другим лабораториям в Калифорнии, или клеить ноги через границу и ждать, пока горизонт не очистится. Всего лишь полгода, а Мигель уже отправил домой столько денег, что жене хватило на ранчо в Мичоакане; Игнасио же ездил на пижонском “додже”-вседорожнике и разгуливал в сапогах крокодиловой кожи от Тони Ламы за пятьсот долларов. И все это – за восемь часов работы в день, поскольку они были одной из трех бригад, обслуживавших лабораторию круглосуточно. И не нужно бояться, что тебя тормознут на дороге с грузом, потому что важный шериф каждые несколько дней присылает гринго на микроавтобусе – тот оставляет припасы и забирает готовый товар.

– Гаси сигарету, cabrone![16] – крикнул Мигель. – Хочешь, чтоб мы на воздух взлетели?

Игнасио презрительно фыркнул и щелчком отправил сигарету на пастбище.

– Ты слишком много переживаешь, Мигель. – Игнасио уже осточертело нытье товарища: тот постоянно скучал по семье, боялся, что их поймают, никогда не знал, правильно ли составлена смесь. Когда старший не работал, он предавался тоскливым размышлениям, и тогда никакими словами его не утешить, никакими деньгами не удовлетворить.

Мигель возник в дверном проеме и навис над Игнасио:

– Чувствуешь?

– Что? – Игнасио потянулся к АК-47, прислоненному к стенке ангара. – Что такое?

Мигель не спускал глаз с противоположного конца пастбища, но, казалось, ничего не видел.

– Не знаю.

– Ерунда. Ты слишком переживаешь.

Мигель зашагал по пастбищу к деревьям.

– Нужно сходить посмотреть. Покарауль печку.

Игнасио встал и поддернул ремень с серебряными заклепками, на который свисало пузо.

– Не хочу я твою печку караулить. Охранник тут я. Сам сиди здесь и карауль свою печку.

Но Мигель уже шагал вверх по склону, не оглядываясь. Игнасио снова уселся и вытащил из кармашка кожаного жилета следующую сигарету.

– Loco[17], – пробормотал он себе под нос, закуривая.

Подымил он несколько минут, мечтая о том времени, когда сам будет заправлять всей операцией, и строя соответствующие планы. А докурив, забеспокоился о напарнике. Чтобы лучше видеть окрестности, Игнасио встал, но за гребнем холма, где исчез Мигель, ничего не было видно.

– Мигель? – позвал он.

Ответа нет.

Он заглянул в ангар проверить, всё ли там в порядке: насколько он мог определить на глаз, всё. Потом подобрал автомат и зашагал по пастбищу. Но не сделал и трех шагов, как из-за гребня показалась белая женщина. Лицом и телом она походила на горяченькую сеньориту, но седые волосы были всклокочены, как у старухи, и Игнасио в тысячный раз спросил себя, что же, к чертям, не так с этими американскими бабами. Они все что – сумасшедшие? Он опустил автомат и улыбнулся, надеясь отпугнуть женщину, не возбудив в ней никаких подозрений.

– Ты стой, – сказал он по-английски. – Тут ходов нет. – В амбаре зазвонил сотовый телефон, и он на секунду отвлекся от женщины.

Но та не останавливалась

– Мы встретили вашего друга, – сказала Молли.

– Кто это мы? – спросил Игнасио.

Ответ появился у женщины за спиной – сначала две обожженные дубовые кроны, а следом – два огромных кошачьих глаза.

– Святая Мария, Матерь Божья, – только и успел вымолвить Игнасио, сражаясь с неподатливым затвором автомата.

Прожив восемь лет у края ранчо, Тео ни разу даже ногой не ступил на грунтовку, ведущую вглубь. Ему же приказали туда не ходить. А теперь что? Много лет он наблюдал, как туда и обратно ездит микроавтобус, иногда слышал какие-то крики, но по большей части умудрялся все это игнорировать. Пальбы же оттуда не доносилось никогда. Очень глупо испытывать новообретенную свободу тем, чтобы идти и расследовать причину стрельбы, но не идти... ну, это, в общем, многое могло о нем сказать, а слышать такого ему вовсе не хотелось. Он что, в конце концов, – трус?

Мужские вопли в отдалении все и решили. Там не просто кто-то пар выпускал – там рвали горло в неприкрытом животном ужасе. Ногой Тео скинул с крыльца осколки коллекции кальянов и ринулся в чулан за пистолетом.

“Смит-и-вессон” лежал завернутый в промасленную тряпицу на верхней полке чулана с коробкой патронов. Тео развернул тряпку, отщелкнул барабан и вставил шесть патронов, стараясь подавить трясучку, от пальцев расползавшуюся по всему телу. Еще шесть патронов он сунул в карман рубашки и направился к машине.