Если оставить в стороне самого поэта, который, очевидно, составляет в тайге явление совершенно исключительное и случайное — вероятно, даже никогда небывалое, — то все же окажется, что в той тайге, которую «познал» г. Чулков в своем видении, водятся, во-первых, носороги, во-вторых, зимой на озерах сохраняется «зеркальность вод» и, в-третьих, на этой зеркальности поют лебеди…
В этой-то интересной тайге происходит некое таинственное «действо» между проживающими там людьми, столь же экзотического происхождения, как таежные носороги и лебеди. Это, во-первых, Юрий, личность без определенной физиономии, к коему приезжает невеста («сестра Любовь»). Она, конечно, не просто приезжает, а таинственно следует к жениху, и все чувствуют задолго ее приближение (точь-в-точь, как «Intruse» Метерлинка). Волосы у ней «темно-червонного» цвета. Ничем больше не замечательна. Впрочем, делает вид, что знает о «тайге» какой-то секрет. На вопрос, что именно, — отвечает: «Она сгорит на солнце вместе с землей». Должно быть читала популярные статейки по космографии и геологии. Затем — доктор. Он материалист, играет на скрипке, причем во время игры держится в самом темном углу (точь-в-точь как «Некто в сером» у Леонида Андреева). Кроме того, он шаманит с якутами. Как мыслитель и врач занят вопросом: следует ли уничтожать лихорадку. Вывод — не следует: «сейчас лихорадка серая и скучная, ее нужно сделать золотой. Пусть она соперничает с солнцем» (стр. 33). Влюбчив. Когда к Юрию приезжает его невеста, — доктор сразу как будто слегка обалдевает и ни с того, ни с сего обращается к ней с заявлением: «Ваши волосы, как осенние листья. Или нет… нет! Как волокнистые червленые облака»… Женат на якутке Сулус, но готов, по-видимому, предпочесть ей «сестру Любовь», тем более, что Юрий, насколько можно догадываться по намекам автора, в свою очередь начинает безнадежно влюбляться… в «тайгу». В конце концов доктор застреливает свою жену-якутку, по причинам необъяснимым и таинственным. Положим, автор намекает как будто, что ему-то, г. Георгию Чулкову, причины сего преступления небезызвестны. Виновна, дескать, в подстрекательстве на женоубийство никто иной, как… опять-таки «Тайга», которая к тому же «сама женщина, быть может, даже она единственная настоящая женщина» (стр. 20). Смутно намечается следующая уголовная гипотеза: «Тайга» влюбилась в доктора и потребовала убийства соперницы, очевидно, еще не зная, что почтенный эскулап заглядывается уже на «червленые волосы» сестры Любови и начинает проделывать перед ней разные декадентские штучки, вроде игры на скрипице «в самом темном углу»…
Едва ли, однако, какой бы то ни было суд, даже военно-полевой, — придал бы значение этим изветам г. Георгия Чулкова. «Помилуйте, — сказал бы наверное защитник невинно обвиняемой Тайги, — разве можно верить наблюдениям господ декадентов вообще, а г. Георгия Чулкова в частности? Какой г. Чулков свидетель, — об этом вы можете судить хотя бы из газеты „Товарищ“, в коей он всенародно утверждает, будто, бывая в гостях у „единственной настоящей женщины“ Тайги, встречал у нее носорогов (или единорогов?) и лебедей „поющих на зеркальности вод“, притом еще зимою, когда воды, как известно, замерзают?! Вы скажете, что все эти несообразности он мог видеть во сне. Но тогда, господа судьи, — можно ли полагаться на слово человека, который не только видит ни с чем несообразные сны, но и оглашает их во всеобщее сведение посредством печати? Не очевидно ли вам, что г. Чулков никогда у г-жи Тайги не бывал и что его показания об ее причастности к этому делу так же облыжны, как показания о носорогах и лебедях. Ни в какого доктора она не влюблялась (да едва ли и существуют такие доктора), а значит — не было причины к подстрекательству на убийство почтенной докторши. И если есть здесь какое бы то ни было преступление, то разве — издевательство над здравым смыслом бедного читателя».
На странице 30-й «драмы» есть небольшой диалог, который представляется как бы символическим и характерным. Юрий спрашивает у своей невесты «сестры Любови»: «Ведь ты ехала одна?» Сестра Любовь отвечает: «Да, я и тайга». Выходит как будто, что и тайга г-на Георгия Чулкова тоже ехала… Еще черта для характеристики тайги.
Северные сборники*
Издательство «Шиповник». Кн. V. 1908 г.
В эту (пятую) книгу «Северных сборников» вошли произведения трех скандинавских авторов: Карла Ионаса Лове Альмквиста, Августа Стриндберга и Яльмара Сёдерберга, в переводе г. Ю. Балтрушайтиса. Господин Балтрушайтис — поэт декадентского толка. Впрочем, очень может статься, что мы и ошибаемся: в этой терминологии теперь разбираться очень трудно. Гораздо безопаснее сказать, что г. Балтрушайтис — модернист. Это тоже не вполне определенно, но если прибавить антиреалист, то, кажется, это будет самая устойчивая точка на пересечении этих «зыблющихся линий», которые своей трудно уловимой сетью составляют туманное пятно модернистских «настроений».
Итак, посмотрим на сборник г. Балтрушайтиса (он весь заполнен его переводами) с этой точки зрения. Рассказу Карла Ионаса Лове Альмквиста переводчик предпосылает критический набросок, в котором говорится, между прочим, что Альмквиста (родившегося в 1793 и умершего в 1861 году) гетеборгский профессор Сюльван, не колеблясь, называет гением, а соотечественница его, госпожа Эллен Кей — «самым современным поэтом Швеции». «Своим внутренним складом и общим духом своего миросозерцания, — прибавляет к этому переводчик уже от себя, — Альмквист на несколько десятков лет опередил свое время…» «Поражаешься современности его изысканных образов, буквальному совпадению отдельных выражений и целых страниц с тем, что теперь проповедывается, как самая последняя мудрость дня».
Итак, у нас есть случай на «старом поэте» постараться уловить, что же собственно составляет модернистскую мудрость последнего дня, отличающую ее от реализма, которая на старом фоне должна засверкать для нас тем яснее. Рассказ Альмквиста называется «Мельница в Шельпуре». Ведется он от лица какого-то знакомого автора, «молодого и веселого человека, крепкого и высокого роста», который совершил пешком путешествие по Упланду и Руслагену и оставил письменный рассказ о своих впечатлениях. Начинается этот рассказ просто и живо. Рассказчик довольно красиво описывает природу, впечатления простора, свободы и молодости. На одной из дорог он встречает молодую крестьянскую девушку, спускающую тяжелый воз по крутому спуску. Он помогает ей, вступает в разговор и провожает ее до мельницы. От рассказа веет природой и подлинными впечатлениями. Фигура крестьянской девушки набросана красиво и бойко, как эскиз недурного живописца в дорожном альбоме. Если бы дальше последовал ночлег на мельнице с какой-нибудь характерной «бытовой» картиной, потом утро, прощание и дальнейший путь, мы имели бы нечто вроде эпизода из «Записок охотника», то есть нечто художественно реальное. Но что же тут, однако, было бы «совпадающего с последней мудростью» модернизма?
А вот погодите. Дело в том, что рассказчик не заканчивает так просто. Он не заходит на мельницу, а идет дальше. Но неведомая сила невольно влечет его опять к мельнице, и, в конце концов, повинуясь мистическому притяжению, он приходит туда вечером. Входит. На мельнице темно. Слышны два голоса. Они звучат злодейством, и, действительно, оказывается, что это крестьянин Карлсон сговаривается с мельником погубить некоего невинного Матсона, а с ним и Бритту (встреченную рассказчиком девушку). Сама она спит теперь на мешках Матсона над самым колесом. Рассказчик в темноте пробирается туда и снимает спящую девушку с опасного места как раз во-время: Карлсон входит наверх и с адским хохотом толкает мешок под колесо. Бритта продолжает спать странным сном; рассказчик не может разбудить ее, но зато в бреду она рассказывает ему все тайные пружины злодейства Карлсона, который, оказывается, отравил родную сестру, а теперь хочет обвинить в ее смерти Матсона. Тут начинается уже нечто, как говорили в старину, «несодеянное»: рассказчик надевает на голову юбку Бритты, которая перешла к ней от отравленной хозяйки, становится на лестницу и произносит длинный монолог, разоблачая злодеяния Карлсона. Автор уверяет нас, будто, видя (в темноте!) юбку сестры, Карлсон принимает «крепкого мужчину, высокого роста» за тень отравленной, и оба негодяя верят подлинности монолога. При этом некоторые разоблачения привидения ссорят злодеев, и они вступают в драку. На драку собирается народ. Бритта, значит, уже в безопасности. Рассказчик уходит.
