Керженец вьется, точно змея. Ни вчера, ни сегодня мне не попадалось еще ни одной прямой и длинной водной аллейки, какими мы любовались порой даже на извилистой Ветлуге, когда река кажется улицей, а далекая встречная лодка точно висит в воздухе.
Здесь перед глазами небольшой клок воды. Впереди не улица, а водный тупик. Сзади тоже. И всюду сомкнулся лес, сурово тесня и взгляд и воображение. За мысом — новая излучина. За ней — новый мыс… В памяти остается впечатление какого-то сгущающегося сумрака, задумчивой суровости, непрошенных воспоминаний… Есть что-то аскетическое в пустынной лесной раскольничьей реке…
Шум мельницы. Впереди виднеются открытые шлюзы, с кипящим и бушующим порогом. Из-за стога сена, невдалеке от мельницы, появляется удивленная мужицкая фигура. На наши вопросы он рекомендует попробовать переправиться прямо через порог шлюзов и с разинутым ртом, с удивленными глазами следует за нами по берегу, глядя, как нас подхватывает быстрое течение. Мельница несется нам навстречу, лодка летит на гребне струи, стучит дном на пороге; нос виснет на воздухе, перевешивается, корма поднимается, лодка зачерпывает бортами, и в несколько секунд — мельница за нами.
Впереди Мериново, глухая деревушка на самом берегу. На песке какая-то баба бучит белье, для чего с помощью здоровенных коряг, наваленных в кучу, развела громадное огнище, дым от которого далеко тянется над лесом.
К нам она обращена спиною. Куча деревенских ребят уже заметили нас и отчаянно кричат ей что-то и машут руками. Баба оглядывается и остается с поднятым вальком в руке, точно окаменелая…
— Какая это деревня? — опрашиваю по возможности кротко, когда наша лодка поровнялась с нею.
— Me… Мериново это, — выдавливает она из себя едва слышный ответ.
— А это у вас чей дом? — указываю я новую постройку… — Купецкой, что ли?
— Каки купцы у нас, — торопливо отвечает она. — Нету купцов… Бе-едный народ у нас, ваше благородие…
Она тревожно оживляется.
— Беднота все, просто непокрытая беднота… Каки у нас богачи! Нету… Да вам кого? Что вы за люди будете?
Она опасливо подходит к берегу, с тревожным вниманием оглядывая наши фигуры… Из-за плетней на нас смотрят широко открытые глаза деревенской детворы, готовой вспорхнуть всей стаей при первом нашем подозрительном движении. С косогора самые избы, кажется, пугливо щурятся, беспомощные и робкие… Едва мы отъехали несколько саженей, как баба приобрела способность движения и быстро пустилась в гору, — сообщить деревне о подозрительном нашествии. На одном из моих племянников — кадетская фуражка с красным околышем, и это, очевидно, еще усиливает тревогу… «Старая вера» подозрительна… Конечно, не без основания…
Обогнув мысок, мы плывем дальше, оставляя за собой на берегу целую группу из ребятишек и баб, тревожно следящих за нами.
Течение выровнялось. Перед нами один из редких на Керженце прямых плесов, — узкий, длинный, с высокими берегами, поросшими лесом. В конце этой аллейки обращает внимание один холм, покрытый сильно разросшимся лесом. Дубы, сосны и ольхи, буйно поднявшись, переросли на полдерева растительность соседних холмов, точно косматый вихор на плохо причесанной буйной головушке.
Чем ближе подвигается к холму наша лодка, тем он кажется страннее…
Я останавливаю лодку у противоположного берега и внимательно приглядываюсь.
Круглая вершина с короной могучих деревьев обведена плетнем, чуть мелькающим между кустами. На крутых боках холма я замечаю узкую тропочку. Она осторожно вьется по глинистым обрывам, робко скрываясь в зелени, так что отсюда, с реки, видны только небольшие кусочки этой тропинки. За оврагом, на ближайшем к нам обрыве, зияет в глине что-то вроде пещерки, над которой громадный пень протянул кверху скрюченные и, очевидно, недавно вырванные из земли чудовищные корни… Раскиданная земля, изрытое и обезображенное место указывают на то, что это гигантское корнище уступило не без долгой борьбы… Между его лапами видна темная дыра… Как будто вход в землянку…
Все это живейшим образом возбуждает мое любопытство, и я направляю лодку к берегу, у подножия дикого холма. Но берег — неприступная болотина. Мы долго ищем среди заросли устье тропинки, которая, очевидно, должна же где-нибудь спуститься к речке. Наконец я нахожу место, где она, по течению, осторожно сходит на воду, будто нарочно замаскированная осокой и кочкарником. С кочки на кочку выбираюсь я на сухое место и иду по тропинке. На полугоре она убегает вдруг под низко нависшие и густо переплетенные ветки нескольких молодых елок…
Я остановился озадаченный. Если бы не то, что на тропке виднелись недавние еще следы, можно было бы подумать, что дорожка только частями уцелела с давних лет и что с тех пор над ней успели вырасти эти елки. Но следы исчезали под их ветвями, и потому я храбро пустился дальше, насильно проталкиваясь сквозь гущу. Ветки уступали легче, чем можно было ожидать по их гущине…
Наконец я на круглой вершине… Перелезаю через плетень и раздвигаю за ним кусты.
Передо мною старинное, мрачное кладбище…
Теперь я понимаю, почему деревья на этом холме разрослись так буйно. Могилы стоят необыкновенно густо, почва удобрялась поколеньями…
Но к чему эти очевидные старания скрыть тропинку, замаскировать мертвых? Здесь я не видел ни ворот с крестом, ни подъездной дороги. Очевидно, новых жильцов сюда проносят по таким же неудобным тропкам, скрываясь, может быть, ночью?.. Или это кладбище давно уже закрыто и брошено?
Нет… Вот одна могила, очевидно, еще довольно свежая, приютилась под лапами старой ели… Тихо… Сумрачно… Солнце едва проникает сквозь густые ветви… Какой-то особый аромат — сухих листьев, смолы и еще чего-то томящего и загадочного — стоит в неподвижном воздухе… Ветер не может проникнуть под этот шатер… Порою только он протянется высоко по густым вершинам, сорвет с сосны отяжелевшую шишку… Или пожелтевший от засухи листок упадет на землю, тихо поворачиваясь на лету.
И опять ненарушимая тишь…
Большие, грузные, приземистые кресты дремлют, покосившись к земле. Все они старые, все осьмиконечные, все покрыты лишаями и мохом до такой степени, что у некоторых самая форма креста исчезла под длинными, зеленовато-седыми лохмами.
В особенности один крест привлекает невольное внимание своим странным, суровым, почти страшным видом. В этом зеленом полусумраке, где редкие лучи, прорываясь сквозь темную зелень, только еще более скрадывают очертания предметов, — он напоминает гоголевского Вия… Так и чудится что-то притаившееся, мрачное… Так и кажется, что приподымутся сейчас чьи-то тяжело нависшие веки, выглянут откуда-то мертвые взгляды…
А среди крестов, в тесноте жмутся еще безвестные, скромные могилы, над которыми торчат только шесты с зарубками…
С тяжелым чувством пошел я назад… Очевидно, это раскольничье кладбище: страшный лохматый холмик и эти дикие деревья осенили могилы людей, которые некогда стремились в леса со своими темными, но страстными верованиями. Старые привычки живут долго… Нет уже прежних гонений, дома живых уже стоят на виду, на светлых полянах, давно расчищенных из-под леса, но жилища мертвых все еще ютятся в дикой чаще, ревниво скрывая свои следы…
Когда, раздумывая таким образом, я вступил опять на пугливую тропинку — передо мной, за далью речного плёса, открылся яр с расположенными на нем избушками Меринова. Оттуда заметили, мои рыскания, и часть берега, видная отсюда, походила на растревоженный муравейник, с толпящимися на дальнем берегу фигурами баб и ребятишек.
Это обстоятельство заставило меня отказаться от новой экскурсии за овраг, к вывороченному пню и пещере. Я спустился в лодку и поплыл далее, надеясь у кого-нибудь найти объяснение тайны этого места…
Плывем опять между пустынными берегами… Часа через два над нами проносятся избы деревни Взвоза. Тут нас провожают менее враждебными, но не менее удивленными взглядами, и вскоре опять — пустыня… Остроконечные ели рисуются темными зубчатыми вершинами, еще более омрачая берега… Русло реки темно, но плёсы теперь прямее. Керженец становится все красивее, но вместе и угрюмее, печальнее.
