Гром победы, раздавайся,
Веселися, храбрый Рос!
Звучной славой украшайся:
Магомета ты храбрее.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам Мать!
Волны быстрые Дуная
Уж в руках теперь у нас;
Храбрость Россов почитая,
Тавр под нами и Кавказ.
Славься сим, Екатерина,
Славься, нежная к нам Мать!
Уж не могут Орды Крыма
Ныне рушить наш покой;
Гордость низится Селима,
И бледнеет он с луной.
Славься сим, Екатерина!
Славься, нежная к нам Мать!
Зри, премудрая Царица!
Зри, великая Жена!
Что Твой взгляд, Твоя десница,
Наш закон, душа одна…
— Гавриле Романовичу нашему таланту не занимать. А как подумаешь, Василий Васильевич, может, и граф Безбородко снова в силу войдет?
Петербург. Зимний дворец. Екатерина II, М. С. Перекусихина.
— Государыня, к вам во второй раз уж посланный от князя Николая Ивановича Салтыкова приходил.
— Что князю надобно, не спросила?
— Да вот опыты рисовальные князюшки нашего Александра Павловича принес. Толковал, что Николай Иванович всенепременно лично в государынины руки передать велел.
— Ах, это адъютант его!
— Зубов Платон.
— Не поняла сразу. Поговорить я с тобой, Марья Саввишна, хотела. С тобой одной. Как тебе этот Зубов показался? Разглядела ли?
— Очень его Анна Степановна хвалит.
— Известно, Красного кафтана не терпела. Да и он ее не больно‑то жаловал. Все шутихой государыниной называл. Ей каждый хорош, лишь бы не Мамонов. А как он в Москве, не слыхала?
— Сынок у них родился.
— Уже? Так сколько от свадьбы месяцев прошло?
— Что ж, государыня, грех да беда у кого ни живет. Говорила же я вам, на сносях невеста‑то наша была…
— Сын, значит.
— Матвеем — по деду назвали.
— Рад, поди, родитель.
— То‑то и оно, разное в Москве говорят. Ссорятся будто Александр Матвеевич с женой‑то. Что ни день ссора.
— Супруга такая.
— А вот и нет, государыня. Слухи такие, что сам Александр Матвеевич причин для недовольства своего ищет. Она‑то и рада ему угодить, а он ей каждое лыко в строку ставит.
— Невелико чудо. Одно дело в боскетах тискаться да украдкой амурничать, другое — целые дни вместе проводить.
— Верно, верно, государыня. Сам Александр Матвеевич свое счастье порушил, сам теперь и платится. А Зубов‑то, что ж, на вид приятный. Разве что скромен больно.
— Лишнего слова молвить не хочешь, Марья Саввишна. Или думаешь, никем Красного кафтана не заменять. Хватит, мол. Ты уж честно скажи. Сама знаешь, одной тебе поверю.
— Нет, государыня, нельзя тебе то место пустым оставлять, нельзя. Может, и не права я, а только от одних мыслей, что люди подумают, что за спиной говорят… Государыня, не нужны вам эти мысли! Нельзя вам ночей не спать, думами разными себя крушить. Как оно там сложится, одному Господу известно, а для чужих глаз всегда все в порядке будет. Вот вы Александра Матвеевича поминаете, а как же с Петром Васильевичем, с графом Завадовским‑то быть? Помнит он вас, все годы помнит, любит‑то как. Все поместье вашими портретами уставил да увешал. Зала, сказывали, у него таи овальная дивная. Стены боскетами расписаны, а посередине портрет ваш в рост. Сидючи вы, государыня, представлены. Кто побывал, сказывают, противу портрета вашего кресло поставлено. Петр Васильевич дня не пропустит, чтобы в том кресле не посидеть, вашим портретом не полюбоваться. Так и говорит: светило в моей жизни солнышко ясное, да закатилося. Вот оно как.
— Ничего не пойму. К тему ты про Завадовского?
— К тому — истинно вас, государыня, любит. Из сердца выбросить не может.
— И Бог с ним.
— Так ведь и Александр Матвеич тоже. Согрешил, никто не спорит. Да нешто такого в любом семействе не случается? Жизнь прожить — не поле перейти. Ему бы осторожненько, в скрытности, а он по молодости лет — бултых в воду. Охолонул маленько и видит: все не то. Омут — не река широкая, не море бескрайнее. Какой из него выход?
— Да что ты сказки мне сказывать принялась? Не прошу!
— И не надо, не надо, государыня. Я ведь к примеру. Жизнь — она все по местам расставит, а сгоряча чего человек не сделает. Все говорят, какая досада его нынче берет.
— Ладно. Значит, о флигель–адъютанте…
— Непременно думать, государыня, надо.
— Тогда пусть Анна Степановна… присмотрится… потолкует…
— Вот и хорошо! Вот и славно! Да что торопиться‑то? Пускай молодец на первых порах в стороне поживет. С мыслями соберется. Приготовится.
Д. И. Васильев — Г. Р. Державину. 1788.
Не подосадуй на меня, что я так откровенно к тебе пишу; ежели б я тебя не любил, то конечно сего не сделал, а то тут истинная дружба и привязанность моя к тебе действует. Писала Екатерина Яковлевна [Державина, жена поэта], чтоб заплатить деньги Дольсту за водку; я от него и потребовал счет, по которому пришлось заплатить 250 р.: то оные ему и отдал, и при сем счет его к вам препровождаю. Сказывал мне еще Венклер, что и ему вы должны по счету рублей 200; то уведомьте меня, заплатить ему и сколько именно. Срок вам в банке платить 25 мая; ежели ваших денег не будет, то я как‑нибудь здесь перевернусь и внесу и тогда вас уведомлю.
Петербург. Зимний дворец. Кабинет императрицы. Екатерина II, Безбородко А. А.
— Все не так просто с этой Бастилией, как тебе казалось поначалу, Александр Андреевич, совсем не просто.
— Одно очевидно, государыня: эти события не могли не ослабить французского правительства.
— Но вовсе ты не подумал о правительствах всех остальных. Я перечитала сегодняшнюю почту нашего французского посланника. Он пишет, что именно падение Бастилии послужило сигналом для множества восстаний в провинциях. Особенно сильно взволновались крестьяне. Они начали отказываться платить феодальные повинности, церковную десятину и даже государственные налоги. Мало того — бунтовщики нападают на замки, разрушают их, жгут, причем беспощадно убивают и управляющих, и даже дворян. Ты понимаешь, что это вариант нашего яицкого казака?
— Кто бы мог подумать!
— Кто? А ты не знаешь, что, почувствовав силу, человек неизбежно превращается в бунтовщика и не может остановиться в своих все более нелепых и далеко идущих притязаниях. Я думаю, как скоро эта зараза затронет мою империю.
— Бог милостив, государыня! После казни Емельки народ наш охолонул и как будто за ум взялся.
— Народ! А наши вольнодумцы? Ты думаешь, им не придет в голову последовать примеру французского дворянства? Ты посмотри, как далеко там дело зашло. Посланник пишет, что двое либеральных дворян внесли в собрание предложение вообще отменить — пока не поздно! — все феодальные права.
— Это чистое сумасшествие, государыня!
— И тем не менее в том же собрании, как сообщает посланник, они легко нашли единомышленников. Одни согласились отменить эти права вообще безвозмездно, другие — путем выкупа. И вот результат — 4 августа состоялось ночное собрание, где депутаты высших сословий стали наперебой отказываться от своих привилегий.
— Я не нахожу слов, государыня.
— Их трудно найти, если смотреть на вещи здраво. И тем не менее за одну эту ночь были приняты декреты, которые уничтожили сословные преимущества, феодальные права, крепостное право, церковную десятину, привилегии отдельных провинций, городов и корпораций. Итак, философы достигли того, к чему стремились! Объявлено равенство всех перед законом в уплате государственных налогов, в праве занимать гражданские, церковные и военные должности.
— Но вы же знали об этих стремлениях ваших корреспондентов, государыня.
— Знала? Неужели ты думаешь, что я придавала этой бумажной болтовне какое‑нибудь значение? Состязание в глубокомыслии, остроумии, логических построениях — не более того. Но толпы сброда на улицах и в деревнях! Разбой! Грабежи! Полный переворот в государстве! Это же революция. И боюсь, вырвавшийся поток человеческих страстей уже не удастся вернуть в старое русло. Само собой разумеется, не удастся. Да они и сами отрезали себе путь к прошлому дикими декретами. Посланник пишет о возможной эмиграции аристократии. Но ей действительно ничего не остается так делать. Решительно ничего. Если только не ждать неизбежной расправы.
