— О том и речь. Сам побеспокойся, догляди.
— Не извольте беспокоиться, Дмитрий Григорьевич, до секретаря ихнего непременно дойду. Коли посчастливится, так и самому графу в собственные ручки передам–с.
— Вот и ладно. А ты что, Настасья Яковлевна, дело какое?
— Слышу, Агапыча посылаешь. Не за деньгами ли?
— За ними, треклятыми. К Безбородке.
— Как бы ко времени пришлись!
— А когда, матушка, у тебя денежки не ко времени?
— И то правда, Дмитрий Григорьевич, да ведь тут еще и случай особый. Агашеньке со дня на день родить, так внучку на зубок куда бы как хорошо. Нелегко ей, бедненькой, достается. В который раз рожает. Прихварывать, Господи спаси, стала.
— У тебя‑то, матушка, на хозяйство есть ли еще?
— По правде‑то сказать, последние запасы приедаем. Да ты о нас, батюшка, не думай. Бог милостив, обернемся. Вот Агашеньке бы… Никак гость к нам. Кто бы это? Пойти мальчиков покликать, чтоб дверь отперли.
— Что это у тебя, Дмитрий Григорьевич, за порядки за такие. Дверь парадная отвором стоит. В прихожей ни души. Никак Настасью Яковлевну приметил — так и она вглубь дома ушла, не обернулась. Ни прислуги, ни хозяев. Спасибо, дорогу в твою обитель не забыл. Вижу, портретов новых немало.
— Василий Васильевич! Видно, захотел мне сегодня Господь Бог подарок душевный прислать. Сколько лет, сколько зим, батюшка! Вот спасибо, что дома нашего не обошел.
— Нет уж, твоего дома никогда не обойду, а тут еще и новостей целый короб — как со старым другом не поделиться.
— Были бы хорошие…
— Не то что хорошие, а забавные. Повеселю тебя в твоей келье. Ты про праздник‑то потемкинский слыхивал ли?
— Как не слыхать. Весь Петербург только о нем и толкует. Такие небылицы рассказывают, что только на поди.
— Небылицы, говоришь? Не слыхал я еще такой сказки, чтоб великолепие потемкинское описать сумела.
— Неужто и вправду?
— Наш Гаврила Романович как есть голову ото всего этого великолепия потерял. Только потемкинским дворцом и бредит. И хоры для него сочинил, и описание составил. А превыше всего Потемкина самого превознес.
— Не в первый, чай, раз, Василий Васильевич.
— Верно, не в первый. Да там все декорации воспевались, а тут, друже, чудеса наяву. Хошь рукой достань, хошь на зуб попробуй. Гаврила Романович со мной, по старой дружбе, рукописью поделился, — а я тебе захватил. Прочти, непременно прочти. На все времени не хватит да и надобности такой нет, так ты вот отсюда читай, а я подтверждаю: именно так оно в действительности и было: «…Нечувствительно подходишь к возвышенному на ступенях сквозному алтарю, окруженному еще восемью столбами, кои поддерживают свод его. Вокруг оного утверждены на подставках яшмовые чаши, а сверху висят лампады и цветочные цепи и венцы; посреди же столбов на порфировом подножии с златою надписью «Матери отечества и мне премилосердной» блистает иссеченный из чистого мрамора образ божества, щедротою которого воздвигнут дом сей [на портике дома сего так и обозначено «От щедрот великой Екатерины»]. Единое воззрение на него рождает благоговение и воспламеняет душу к делам бессмертным. Сколько людей великих, смотря на него, из почтения, или из любочестия пролиют слезы! Но, может быть, для того, что не легко достигнуть подобного обожания и славы. Алтарь сей окружен лабиринтом. По извивающимся и отененным тропам его, между древесными ветвями, показываются жертвенники благодарности и усердия, истуканы славных в древности мужей, из мрамора и из других редких веществ сосуды, на подножиях возвышенные. На зеленом лугу, позади алтаря, стоит высокая алмазовидная, обделанная в злато пирамида. Она украшена висячими гранеными цепочками и венцами, из разных цветопрозрачных каменьев составленными. Верх ее, из каменьев же, увенчан лучезарным именем Екатерины Второй. Сим блестящим памятником хозяин хотел, кажется, изобразить твердость и сияние вечной славы своей Благодетельницы. Лучи солнечные, сквозь стен, или забрал стеклянных, ударяя в него, отражаются и, преломляясь несколько крат в телах столь же прозрачных, такое производят радужное сверкание, которого описать не можно. Нельзя лучше представить Добродетель, разливающую всюду свое сияние». Каково?
— А живописных портретов не было?
— Портретов — нет. Государыне, сказывают, ее изображения нравиться перестали. Зато картин древних мастеров множество — откуда только светлейший их раздостал!
— Мог и из Академии. Музей там преотличный.
— Думаешь, и тут Бецкой постарался? Да я тебе после строк державинских о другом сказать хотел. Помнишь, ведь государыня дворец этот Потемкину в конце его случая подарила.
— Все тогда еще щедротам монаршьим дивились!
— А про то забыл, что Григорий Александрович тут же подарок царский казне продал?
— Верно! А теперь выходит…
— То и выходит, что государыня тот же дворец ему по второму разу снова подарила да еще и с обстановкой. Слов нет, князь ко многому руки приложил, прежде всего чтобы благодетельницу прославить. Только сегодня снова к императрице обратился, чтоб дозволила Таврический дворец, столь восторженно нашим Державиным воспетый, в казну продать.
— Второй раз? Тот же самый?
— Ну и что, что второй, так ведь еще дороже первого!
— И государыня за обиду того не приняла?
— Да полно тебе, Дмитрий Григорьевич! Государыне тоже только один праздник и был нужен. Потемкин деньги свои наградные получит и, слух прошел, вместе с деньгами — приказ, чтоб немедленно столицу оставить и в армию на юг вернуться.
— Погоди, погоди, Василий Васильевич, запутал ты меня вконец. Так что же, выходит, светлейший ото всего этого маскарада новороссийского выиграл? Деньги одни?
— И на том спасибо. Правда, ему бы милость царскую вернуть, семейство зубовское укоротить. Не вышло, Зубовы куда сильнее оказались. Прошел случай, дак и пенять не на что. Как бы все эти роскошества Платону Александровичу не перешли. Очень он на празднике ко всему присматривался, ровно приценился. А отказу ему по нынешним временам ни в чем не будет.
— А Гаврила Романович?
— Вот о главном‑то чуть не забыл сказать. Так стихи державинские государыне по сердцу пришлись, что назначила ее императорское величество нашего Гаврилу Романовича своим статс–секретарем по приему писем на высочайшее имя.
— Слава Богу, хоть одному человеку на пользу пошло! Который год бедняга мается. Все без дела да без дела.
— Зато с окладом. Оклад‑то ему государыня после резолюции своей, чтоб дело державинское прекратить, который год платит.
— Так ведь деньги незаработанные руки жгут, Василий Васильевич. От одних мыслей черных с ума свихнуться можно. А теперь что ж — рад за Гаврилу Романовича, душевно рад. Поздравить бы надо.
— Успеешь, Дмитрий Григорьевич, чай, в одном городе. А и то сказать, как могла государыня иначе поступить. Изволь‑ка ты еще страничку рукописи державинской прочесть, сразу все поймешь: «Как скоро Высочайшие Посетители изволили возсесть на приуготовленные им места, то вдруг загремела голосовая и инструментальная музыка, из трехсот человек состоявшая. Торжественная гармония разлилась по пространству залы, выступил от алтаря хоровод, из двадцати четырех пар знаменитейших и прекраснейших жен, девиц и юношей составленный. Они одеты были в белое платье столь великолепно и богато, что одних бриллиантов на них считалось более, нежели на десять миллионов рублей. Сие младое и избранное общество тем больший возбудило в Россиянах восторг, что Государи Великие Князья Александр и Константин Павловичи удостоили Сами быть в оном. Видели Россияне соприсутствующую веселию их любезную Матерь отечества, кроткую и мудрую свою Обладательницу; видели при ней мужественного ее Сына и достойную его Супругу, украшенных всеми добродетелями… Сия великолепная кадриль, так сказать, из юных граций, младых полубогов, героев составленная, открыла бал польским танцем. Громкая музыка его сопровождаема была литаврами и пением; слова оного и последующего за ним польского же были следующие:
