Петербург. Дом родителей Платона Зубова. Александр Николаевич и Елизавета Васильевна Зубовы.
— Лизавета Васильевна, а, Лизавета Васильевна! Где ты, матушка? Что это тебя каждый раз с собаками искать надо!
— Да что ты, батюшка Александр Николаевич, расшумелся‑то так? По хозяйству я, где ж мне еще быть. Сам знаешь, на хозяйство дня мало — там догляди, там распорядись.
— Ничего, ничего, Лизавета Васильевна, Бог даст, не придется тебе скоро так себя убивать. По–новому заживем, по–царски!
— Ой, что ты, Александр Николаевич, даже сердце обрывается. Как это — по–царски? Разбогатели мы с тобой, что ли?
— Да ведь это как посмотреть. Не то что мы с тобой, матушка, а все семейство наше, глядишь, в золоте купаться начнет.
— О Господи, не бредишь ли, Александр Николаевич?
— Если и брежу, только на радостях. Платон‑то наш…
— Что Платоша? Производство какое получил?
— Выше, выше, матушка, забирай! Князь Николай Иванович, дай ему Господь всяческих благ и долголетия Мафусаилова, представил нашего сыночка самой государыне императрице!
— Понятно, честь великая, а дождь‑то золотой причем?
— Лизавета Васильевна, всегда ты у меня была особой вострой. А ну пораскинь умом. Господина Мамонова более при дворе‑то нет.
— Да уж, вольно было дураку вместо дворца на убогое житье московское польститься.
— И слава Богу. По крайней мере место освободил, и вот князь Николай Иванович Платона нашего императрице представил!
— А Николай Иванович при чем? Известно, адъютантов постельных государыне императрице не кто‑нибудь — один князь Таврический представляет.
— Представлял, Лизавета Васильевна! Представлял! А теперь на театре военных действий застрял. То ли сам ехать в столицу не хочет — сказывали, так там роскошествует, что самому султану турецкому впору. То ли императрица видеть его не желает. От князя нашего доклада потребовала, как дела‑то в армии обстоят. Больно на светлейшего гневалась. Вот тут князюшка о нашем Платоше и позаботился.
— И ты думаешь?..
— А что, матушка, парень хоть куда. Ты у меня, Лизавета Васильевна, таких красавцев родила, что и в свет не стыдно показаться.
— Ох, батюшка, батюшка, красавцы‑то красавцами, а жизнь‑то у них какая? Не больно на свою красоту невест с приданым найти могут. А без денег…
— Так оно, выходит, и к лучшему, что невест еще не сыскали, да и где их здесь искать? Вот в Петербурге!
— Больно ты, Александр Николаевич, прижимист. В ежовых рукавицах сынков держишь. Им бы поразвернуться…
— На мои‑то деньги? Шалишь, матушка, такому не бывать. Пусть каждый на своем сидит. Сам за себя отвечает. Мне ведь, сама знаешь, сокровища с неба не падают. В поте лица добываю. Перед одним князем сколько вертеться приходится. Сладко оно, думаешь? Может, и не больно он в хозяйство вникает, так ведь в уши мало кто надуть может. Так с опаской да оглядкой и живешь.
— Мне ли не знать, Александр Николаевич, но ведь сыновья твои, кровь твоя.
— Перестань причитать, Елизавета Васильевна, в гнев меня не вводи. Лучше подумай, как счастье‑то нам свое удержать.
— Так что — не решено дело‑то?
— Князь Николай Иванович сумнения не имеет. Велел с Платоном потолковать, наставление ему родительское дать. И тебе, матушка, нечего в стороне оставаться.
— Да ведь неловко как‑то, Александр Николаевич. Что тут сынку скажешь?
— Скажешь, скажешь, матушка! Что мне говорить — без тебя знаю. А ты Платона наставить должна, чтобы нас в случае своем, не приведи Господь, не забыл. О родителях — в первую голову. С чинами там для меня, для тебя — чтобы ко двору взяли.
— Ко двору! Шутить изволишь, Александр Николаевич! Сразу и ко двору. У Мамонова вот…
— А нам Мамонов не указ. Каждый по своему разуму живет. Да и то в толк, матушка, возьми, государыня‑то тогда на пару лет моложе была. И тогда, чай, не девочка, а теперь и вовсе. Успеть Платону надобно. И мы с тобой не молодые, и нам, матушка, особо долго ждать не приходится. Как ни суди, помрем, ему же все достанется. Расчет верный.
— Не ему одному, батюшка, что ж ты остальных‑то деток обижать собрался.
— Вот ты об остальных и втолкуй Платону. Стараться для всего семейства должен. Очень стараться.
— Не сразу же…
— То‑то и оно, что сразу. На радостях всегда больший кусок отломиться может.
— Повременить надо, чтоб неудовольствия какого не вызвать.
— Ишь, опасливая ты какая, Лизавета Васильевна. Неудовольствие! Уж коли въедет Платон в дворцовые апартаменты…
— О Господи, страх подумать! Наш Платоша…
— Погоди, не перебивай! Коли въедет, то так сразу не выедет. Не бывает так. Хоть для порядку, а полгодика, год и поживет. А Бог даст, угодит, тогда уж к первым кускам и другие прирезать можно.
— Ох и смелый ты, батюшка.
— А тут уж робеть нечего. Дело такое — как на штурм идти. Другая у меня забота: тихий больно Платон. За Валерьяна бы не тревожился. Валерьяну пальца в рот не клади.
— Полно, полно, что уж ты так на него, Александр Николаевич! Ну, может молодец за себя постоять, охулки на руку не положит, так не разбойник же какой.
— Может, тут разбойник как раз ко двору бы и пришелся. Сама, матушка, подумай. Валерьян и посмеяться, и повеселиться горазд, и за словом в карман не полезет. Государыня же наша человек в летах — вдруг от тихони нашего заскучает, вот когда быть нам у праздника! Вот ты Платону материнским своим словом и укажи, чтобы каждую минуту об угождении государынином думал, чтобы всякие прочие мысли из головы повыбрасывал — про развлечения, пирушки там всякие. А особо насчет женского полу — вот уж тут ни–ни. Ни сном ни духом. И танцев, маханий там всяких чтоб никаких.
— Не в монастырь же Платоша идет, батюшка. Нетто при дворе увеселений мало. Так что ему ото всех сторониться, что ли.
— Вот–вот, сторониться. Главное — все время в государынином кабинете проводить. Дела себе выискивать, чтоб угодным быть. Слышь, Лизавета Васильевна? У парня еще вся жизнь впереди — успеет поразвлечься да повеселиться, когда фортуну сколотит. Вот говоришь сама, дурак Мамонов. Истинные твои слова.
— Хотя, сказывают, и так богатейшим человеком стал.
— А сколько еще нагрести бы смог? Богатства, матушка, николи много не бывает. Кармана‑то оно никому не оттянуло. Вот и пусть Платон отблагодарит отца да мать за родительское наше попечение, за заботы наши, старость родительскую успокоит. Долг это его. Сыновний долг.
Обуховка. В. В. Капнист и П. В. Капнист.
— Ты знаешь, Василий Васильевич, судьбу Франции решит эмиграция и притом самым трагическим образом.
— Ты так полагаешь, Петруша, но почему? Разве не естественно людям бояться если даже не за собственную жизнь, то, во всяком случае, за судьбу близких?
— Может, и естественно. Но вспомни, брат короля — граф Д’Артуа, принцы Конде, Конти, Полиньяк и многие другие не ограничились собственным спасением. Ты пойми, за рубежом они выступили не как изгнанники, но как недовольная порядками на родине политическая партия и стали искать поддержки во всех мелких германских государствах.
— Ничего не скажешь, французы, ищущие союзников в немцах, — такое простому французу трудно понять.
— Народ и не понял. Он стал видеть в эмигрантах врагов Франции. И как неизбежное следствие — изменил свое отношение ко всем остающимся в стране дворянам и уж тем более королевскому двору.
— Но ведь оставшиеся добровольно отдали им свои законные и исконные права — разве такое можно забыть!
— Любые благодеяния, брат, стареют. А кроме того, все эти отказы были предопределены историей. У них не было выбора: или отказаться ото всего самим, или — лишиться и, кто знает, вместе с собственной жизнью…
— Я слышал об офицерском банкете в Версале.
— Ах, слышал. Вот тебе и еще один повод для народного недоверия и подозрений. Ты знаешь подробности? Нет? Я могу тебя насчет них просветить. Король после падения Бастилии обещал клятвенно народу не стягивать к Парижу войска, тем не менее к Версалю стали подходить все новые и новые полки. И вот на банкете, о котором тебе довелось слышать, в присутствии самого Людовика и всей королевской семьи офицеры стали срывать с себя трехцветные кокарды и топтать их ногами, а дамы раздавать им иные кокарды — из белых лент.