– Он там, пустите меня! Только на минуту! Мой Пеппи, мой Пеппи!
И так же, как усач не пускает Мутавца в проходную, стражники в проходной не дают ей выйти во двор, а, по всей видимости, хотят выпроводить ее на улицу.
Чуть не рыча от отчаяния, Мутавац рвется в проходную. Откуда такая прыть? Очевидно, только жена так действует на него. Ему удалось просунуть голову в просвет ворот, и, заметив на лестнице начальника тюрьмы, он жалобно завопил:
– Господин начальник, умоляю вас, го-го-го…
Начальник только что вышел из канцелярии и пустился в рассуждения:
– Ах, так. Упала! Плохо ей! Хочет повидаться с мужем, раз уж пришла! И он с ней. Ну что же, впустите ее, впустите.
Начальник тюрьмы смотрит на женщину с сочувствием.
Как только он это произнес, произошло то, что наверное, случилось бы и без разрешения: стражники не успели даже шагу шагнуть, как женщина вырвалась и кинулась к застекленным воротам. В ту же секунду и Мутавац проскочил в ворота; и они встретились на пороге, он даже чуть отступил, потому что жена слишком стремительно бросилась к нему в объятия.
– Пеппи мой, Пеппи мой!
– Ольга, что с тобой?
Она маленькая, сухонькая, лицо бледное, морщинистое, заплаканное. На старомодно уложенных волосах еще более старомодная шляпка из черной кружевной материи с фальшивым бисером, одета она во все пестрое. Это тип женщины, именуемый «schöne Liz і».[30] Из-за пояса выбился край блузки, задравшийся, когда она прильнула к Мутавцу, так что стала видна нижняя рубашка. Она положила голову ему на плечо, лицо ее содрогалось, было видно, как она борется с плачем. И хотя не слышно рыданий, слезы капали на спину Мутавца. Голос у нее писклявый, и только боль делает его глубоким.
– Сейчас хорошо, сейчас хорошо.
– Ты ушиблась? – говорит Мутавац ласково, но хрипло и страдальчески.
– Я тебе принесу другой кофе, Пеппи, другой, – поднимает она голову и затуманенным, но каким-то особенным взором внимательно оглядывает все вокруг, скользит по лицам, которые рядом и в отдалении уставились на них, особенно на лица охранников. Мутавац крепко держал ее левую руку, поэтому правой она попыталась поправить блузку, но безуспешно и снова обняла его, крепко прижала к себе и все повторяла, чтобы он ничего не боялся, что она принесет ему другой кофе. А он, сам весь в слезах, видит ее слезы, вытаскивает из кармана платок и вытирает ей лицо. А свое лицо прижимает к ее плечу, вытирает глаза о блузку и силится приникнуть к ее уху и бормочет, сам не зная что, должно быть, все, что срывалось с губ в ту минуту – «сожги, сожги». Кажется, она тоже, поправляя блузку, что-то шепнула ему на ухо.
Он высвободился из ее рук и посмотрел на нее сквозь слезы молчаливо и вопросительно. И она смотрит на него, смотрит пытливо, как будто взглядом хочет что-то ему сказать. Взгляд скользит вниз на его жилет, и она стряхивает с жилета, засаленного и грязного, соринки, застегивает одну пуговицу. И опять берет его за руки и глядит сквозь высохшие слезы в лицо. И больно, и страшно видеть их вместе, держащихся за руки, как дети, и впившихся друг в друга глазами с таким отчаянием, с каким минутой раньше они прижимались друг к другу. Он горбатый, а она еще более горбатая, вместе они словно рассеченные сиамские близнецы, которые всем своим существом хотят опять срастись в одно целое.
– Что нового дома? – бормочет он, а ее этот вопрос заставляет съежиться, и в первый момент она не знает, что и как ему ответить. Опять она смотрит на его жилет, и вдруг как будто чей-то смех заставляет ее скосить глаза в сторону, в направлении стола. И действительно, там, опершись на стол, скалит зубы Рашула. С вызовом, злобно пялится он на них.
– Ну, хватит, хватит! – понукает их начальник тюрьмы. – Еще увидитесь! Не последний раз!
В эту минуту Рашула, словно кот, подкрался к Ольге.
– А знаете ли вы, сударыня, – заговорил он слащаво, – что здесь запрещено тайком передавать письма?
Она вскрикнула так же неожиданно, как неожиданно прозвучали его слова.
– Лжет! – судорожно привлекла она к себе Мутавца и крепко прижалась к нему, а другой рукой незаметно ощупала карман передника. – Он лжет!
– Я лгу, как бы не так, – с самодовольным спокойствием заговорил Рашула, горделиво оглядывая стоявших поблизости людей. – Ну-ка посмотрите, что у Мутавца в карманах жилетки. Быть может, сударыня сама нам скажет, в каком кармане, пусть поможет следствию, пусть докажет, что я лгу.
– Это неправда! – Она вытащила руку из кармана с зажатой между пальцами картинкой. – Господин начальник, я только хотела ему дать картинку Божьей матери.
– Вы хотели, верю, – услужливо склонил голову Рашула. – Только это у вас все время было в кармане. Ловко придумано!
– Я держала ее в руке, – разразилась она судорожным плачем, – а потом положила обратно, пока вы, господин начальник, не изволите разрешить отдать ее мужу. Ведь я у себя только пуговицу застегнула.
Начальник тюрьмы явно смутился. Не будь столько свидетелей, он бы наверняка закрыл глаза на эту сцену Но обвинение было предъявлено, и Рашула будет настаивать на нем.
– Зачем вы это сделали, сударыня? – укоряет он почти обиженно. – Но если вы только пуговицу застегнули, тогда это не так страшно.
И так же, как прежде на Рашулу, сейчас все взгляды устремились на Мутавца. Растерявшись и еще не оправившись от страха, он инстинктивно роется в карманах жилета. И трясется, грудь его вздымается, кашель душит, а горб отчаянно вздрагивает. Его окружили охранники, и пальцы их принялись жадно ощупывать все его тело.
– Пусть его обыщет только один, только один! – попытался начальник смягчить тяжелое впечатление от этой сцены, потому что он еще не успел распорядиться, а охранники уже сами, как будто под влиянием Рашулы, начали обыск.
Продолжал обыскивать только усач. Он вывернул карманы на жилете.
– Зря вы так поступили, господин Рашула. – Мачек подошел ближе и с удивлением смотрит на Рашулу.
– А вам что за дело? – окрысился на него Рашула и нервно заметил охраннику: – Посмотрите в пиджаке.
Мутавац с вывернутыми карманами на жилете, пиджаке и брюках, в расстегнутой рубахе трясется еще судорожнее. Его словно самого вывернули наизнанку. Рыскающие по нему руки, кажется, стискивают и рвут сердце. Что-то теплое и тошнотворное, как кровь, клокочет у него в горле, перехватывает дыхание. Он корчится от кашля, сплевывает кровь, какие-то невнятные слова замирают на губах. Он упал бы, если бы его не поддержала Ольга.
– Пустите его! Зачем вы его мучаете! – неистово причитает Ольга, почти теряя самообладание от нахлынувшего бешенства. – Перестаньте, он ни в чем не виноват! Это я, я, я!
– Ну как? Что-нибудь нашли? – суетится начальник тюрьмы.
– Нет ничего, – тянет охранник, перебирая на ладони всякую всячину, извлеченную из карманов Мутавца. – Если бы она ему что-нибудь дала, то это могла быть какая-нибудь записочка, а как раз записочки-то здесь никакой и нет. А для чего вам этот ножичек? Ножичек не положено иметь!
Бубня себе под нос, он то раскладывает, то складывает ножичек и смотрит на него с нескрываемой завистью. Вероятно, ножичек ему нравится.
– Надо бы его всего обыскать, – науськивает Рашула, не веря в свое поражение.
– Ничтожество, вам все еще мало! – кричит на него Ольга и ласково гладит Мутавца по лицу. Она перестала всхлипывать и с заметным облегчением, удивлением, ненавистью и страхом смотрит на Рашулу. – Бог вас накажет за это!
– Вам, наверное, показалось, господин Рашула, – как бы почувствовал облегчение даже сам начальник тюрьмы. – Ну, ну, успокойтесь, господин Мутавац, и вы, господа. Что положено, то положено. А вы верните ему вещи.
Рашула отходит в сторону и стискивает зубы, как человек, который наперекор всем упрямо стоит на том, что прав был именно он.
– Я своими глазами видел, как она сунула ему что-то белое под жилетку…
– Это была картинка, – перебивает его Ольга и показывает на картинку, которую охранник, взяв у нее из рук, разглядывает на солнце. – Пеппи, остерегайся этого человека, остерегайся!
