— Вы с самого начала не желали видеть меня членом вашей драгоценной семьи, верно?

— Верно, — охотно подтвердил граф, ничуть не смутившись.

— Не думайте, что все кончено. Туанетта хочет…

— Туанетта хочет вести роскошную жизнь, — перебил его граф. — Пользоваться всем, что может предложить жизнь. Мужчина, у которого нет ничего, ей не нужен.

— Ничего? — Слово показалось Уэйну непривычным, а граф впервые улыбнулся.

— Мне вчера позвонил ваш отец и сказал, что лишил вас наследства. Он также добавил, что вы не сможете вернуться в Монте-Карло… по крайней мере, если вам дорога жизнь. Откровенно говоря, — добавил граф с таким самодовольным выражением, что Уэйну захотелось придушить его, — вам вообще нечего делать во Франции.

Уэйн оцепенел, поняв, что он и в самом деле остался без гроша. Еще пару дней назад будущее казалось таким многообещающим, а сейчас все рухнуло, и проблем у него столько, что голова идет кругом. От бессильной ярости он готов был закричать, но ничто не отразилось на его лице, он лишь слегка сжал зубы.

Граф сразу же невзлюбил великана, которого три месяца назад Туанетта привела в дом, почувствовав под его внешней респектабельностью и замечательной наружностью что-то опасное, черное. Еще никогда в жизни он не чувствовал такого облегчения, как после звонка Маркуса Д'Арвилля, сообщившего ему все эти новости. Еще больше он обрадовался, когда Туанетта, немного поплакав, согласилась с тем, что помолвку надо расторгнуть. Даже она понимала бессмысленность попыток спасти ситуацию. Теперь, наблюдая за стоящим перед ним человеком и заметив, как он замер, а глаза стали пустыми и безучастными, граф ощутил некоторое беспокойство. Смотреть в его глаза все равно что смотреть в глаза кобре — в них не было ничего человеческого, и граф почувствовал, как в ушах отдаются глухие удары его пульса, подгоняемого страхом.

Уэйн медленно нагнулся, поднял кольцо и сунул в карман, понимая, что на данном этапе он не может разбрасываться деньгами. Де Монтиньи наблюдал за ним с презрением, которое, впрочем, быстро испарилось под ледяным, ровным взглядом молодого человека. Граф невольно сделал шаг назад, хотя их и разделяли ворота с пропущенным по ним током. Уэйн это заметил, и его охватило пьянящее чувство от осознания своей власти. Оно не зависело от положения или денег, но являлось его неотъемлемой частью. И он внезапно поверил, что обязательно будет на самом верху.

Чего бы это ему ни стоило.

Сан-Франциско

Старушка прожила в Сан-Франциско всю жизнь, но за те семьдесят два года, которые она ходила по этим холмам, они не стали менее крутыми. Все те же девяносто градусов, да еще эта корзина с жестянками кошачьей еды до невозможности оттянула ей руки.

— Здравствуйте, миссис Добсон. Тепло сегодня, не находите? — Голос, заставивший ее остановиться, был мягким и добрым.

Она повернулась лицом к солнцу и увидела нимб над головой молодого человека, который светящее сзади солнце сотворило из его рыжих волос. Она моргнула, молодой человек повернулся, и она разглядела его лицо.

— Ба, да это же молодой Себастьян. Боюсь, я немножко запыхалась.

— Давайте вашу корзину. Нам по пути.

Он шел совсем в другую сторону, но ее старое морщинистое лицо было потным, а легкие пряди седых волос прилипли к покрасневшему лбу. Он удивленно посмотрел на корзинку, оказавшуюся на редкость тяжелой, потом заметил все эти банки с кошачьей едой, и его охватило такое глубокое сочувствие, что он отбросил прочь сожаление. Он собирался посетить центр реабилитации.

— Как сегодня дела в школе? — спросила Инид Добсон, опираясь о стену, чтобы лучше держаться на ногах, когда они свернули на Питман-стрит с ее старыми, но сохранившими былую элегантность жилыми домами. Когда она была девушкой, жить в этом районе считалось престижным. Да, то были славные денечки, подумала Инид, глядя на высокие, трехэтажные дома канареечного цвета с кружевными занавесками на окнах.

— Я только что закончил колледж, — прервал ее мысли Себастьян, перекладывая корзину в другую руку и беря ее под руку галантным старомодным жестом, что заставило почтенную миссис Добсон покраснеть как школьницу и игриво взглянуть на него выцветшими голубыми глазками.

Ах, уж эти теперешние молодые люди! Себастьян был среднего роста, но все равно возвышался над маленькой старушкой, которая на мгновение в мыслях перенеслась в довоенные дни, когда они танцевали вальс, а не раскачивались на месте, как нынешняя молодежь, и когда большинство молодых людей были такими, как этот парнишка. В те годы было проще простого отличить девушку от парня.

— Закончил, да? — повторила она, качая головой. — Жаль, что мне не пришлось учиться в колледже. Но… в мое время девушки не учились в колледжах. А потом началась война, и мы все пошли работать на заводы… — Ее голос немного дрожал от старости, но в нем чувствовался характер.

Себастьян покачал головой, искренне сочувствуя ей. Чтобы отвлечь от печальных мыслей, он решил ее мягко поддразнить.

— И что бы вы хотели изучать, миссис Добсон? Готов поспорить, поэзию. Например, все эти замечательные подвиги сумасшедшего, порочного и опасного лорда Байрона?

Инид засмеялась, и смех ее неожиданно прозвучал так молодо и беззаботно, что несколько прохожих с любопытством повернули головы в сторону странной пары — маленькой, сгорбленной старушки и молодого красивого парня с волосами цвета английских каштанов и влажными карими глазами.

— Ах, это было бы замечательно. Бедная леди Каролина Лэм. Знаешь, ведь она умерла от разбитого сердца. Мне кажется, сегодня никто на это не способен. И еще Теннисона, разумеется, — я всегда обожала «Королеву Марию». Ты английским занимался?

Себастьян по-мальчишески усмехнулся, продемонстрировав ровный ряд белых зубов, и покачал головой.

— Нет. Психологией. Осенью начну работать в психиатрической интернатуре при больнице.

— А, — произнесла Инид. Она не доверяла этой новомодной науке. Ей казалось, что люди должны держать свои проблемы при себе, так было всегда. Ей становилось жутко при мысли, что можно пойти и поведать свои самые сокровенные тайны совершенно незнакомому человеку. — Ну… — Она попыталась сказать что-нибудь приятное, потому что Себастьян Тил, когда-то добрый, вежливый маленький мальчик, вырос на ее глазах, а ей не хотелось быть неприветливой с человеком, который однажды спас ее Пушка из-под колес молочного фургона. — Уверена, ты прекрасно учился. Значит, мне следует теперь говорить тебе «доктор»?

Себастьян, который ясно читал ее мысли, засмеялся.

— Пока еще рановато. Мне еще пять лет учиться. И одновременно я должен три года подвергаться психоанализу.

— В самом деле? А зачем?

— Медицинская комиссия должна убедиться, что я подхожу по всем статьям. Ведь не могу же я помогать людям, если сам слегка не в себе?

— Да брось ты! — Старушка игриво шлепнула его по руке и вздохнула. — Ну вот, наконец-то. Я совсем вымоталась.

Ее дом стоял в конце улицы. Ей пришлось разочек передохнуть, прежде чем она осилила пять ступенек, ведущих к двери. Огромных размеров черно-белый кот скатился по ступенькам и стал тереться об его ноги.

— Привет, Пушок! Все еще гоняешься за молочными фургонами? — Он легонько погладил кота, отчего тот немедленно пришел в экстаз. Он издал громкое мурлыканье, напомнившее Себастьяну звук работающей газонокосилки, и сузил зеленые глаза в щелочки. Сообразив, что от него требуется, Себастьян начал чесать коту живот, и газонокосилка прибавила оборотов.

— Ох уж этот кот! — сказала Инид с наигранным возмущением. — Он меня до могилы доведет.

Умение Себастьяна находить общий язык с животными удивляло многих. Злые собаки, даже тренированные для охраны, подчинялись ему сразу же. Еще мальчишкой он каждую неделю притаскивал домой какое-нибудь животное из тех, что во множестве водились в его родной Калифорнии, включая большую жабу, которой машиной раздробило заднюю ногу. Он назвал ее Гарри и, к большому неудовольствию матери, нянчился с ней шесть лет, пока та не умерла от старости. Он был единственным в классе, кто научился ловить мух голыми руками, но после кончины Гарри эти его способности оказались невостребованными.