Следующие за правителем знают успех, а следуют за ним все!

Новые цели и удержание наследованного знания – вот что приведёт к преуспеянию.

«Свитки»

На следующий день Гедройц пошёл в Военный музей с надеждой проникнуть в закрытые архивы и фонды.

Залы музея были пусты, и первым же встреченным человеком оказался директор-хранитель.

Ему было явно за семьдесят, но он был ещё крепок; особенная подтянутость, ровность походки и рапортующая манера речи выдавали в нём бывшего офицера.

Звали его Владимиром Ильичем, да и внешне он чем-то напоминал гения русской революции: большой лысый череп, остатки рыжеватой растительности и взгляд цепкий, лукавый и неспокойный.

Он напряжённо всматривался в Гедройца, а тот стремился угадать, что за человек этот директор и как с ним лучше разговаривать.

Когда Андрей объяснил, что приехал писать книжку про войну, Владимир Ильич натянуто заулыбался, его выцветшие глаза стали ещё тревожнее.

«Что ж, мы вам очень рады, – сказал он после некоторой паузы. – Последнее время никто нас, понимаешь ли, вниманием не балует. Ну, конечно, по военным праздникам привозят к нам и школьников, и солдат. Тут целые толпы посетителей. Но сейчас, как видите, никого нет. Да оно и понятно – лето на дворе».

«Спасибо, Владимир Ильич. Сразу хотел вас спросить: а вы сами давно ли начальствуете здесь?» – с наигранной непринуждённостью спросил Гедройц.

«Ну, как вам сказать… Директор я всего пару лет. Но намёк ваш, Андрей, я понял. Вы ведь сомневаетесь, хорошо ли знаю музей, чтобы помочь вам. Думаете, я здесь человек случайный? – он внимательно посмотрел на Гедройца. – Так вот, сразу вам скажу: я и родился в Царицыне, и воевал в Сталинграде, и похоронят меня здесь же. Я про битву всё знаю, я её, понимаешь ли, изнутри видел. Можете не сомневаться», – отчеканил директор.

«Мне просто хотелось узнать, чем вы раньше занимались в жизни. Я как раз подумал, что в прошлом вы – боевой офицер», – извиняющимся тоном отвечал Гедройц, радуясь в душе тому, что такая удача, что непонятный на первый взгляд директор оказался всерьёз заинтересованным человеком.

А тот сразу перешёл к делу:

«Должно быть Вас, Андрей, солдатские письма интересуют. Для вашей книги это, я так понимаю, очень даже полезное подспорье. Письма, дневники – русские, немецкие. Такие трагедии жизненные, понимаешь ли… У нас тут коллекция немалая. Можем копии для вас сделать. Или вот со старцем Иосифом побеседуйте, он воевал здесь, а теперь монашествует, у самой Волги. С радостью для вас встречу организуем», – Гедройц подумал, почему это директор постоянно говорит о себе во множественном числе?

«Честно говоря, мне нужно будет поговорить с вами о некоторых загадочных вещах, связанных с битвой. Я вник в кое-какие детали, и у меня появились удивительные предположения и догадки», – Гедройц сказал это тихим голосом, хотя рядом никого не было.

Старик выглядел не слишком заинтригованным, однако Гедройц отчетливо увидел, что какое-то усталое волнение появилось в нём.

Спрашивается, почему? – Гедройц не начальство ему, не ревизия, повода для волнения не было.

Они прошли в кабинет директора музея, где Гедройц стал делиться с ним собранной таинственной информацией.

Однако по мере того, как сыпалось все больше фактов и гипотез, директор все более мрачнел и все более тяжело вздыхал.

Когда Гедройц закончил свой яркий, как ему казалось, рассказ, Владимир Ильич начал отвечать – медленно и без восторга:

«Всё это очень интересно, Андрей. Но скажу вам честно, вы не первый, кто приехал сюда со всякими чудесами да арийскими сокровищами в Мамаевом кургане. Дело, понимаешь ли, в том, что всякий раз, когда кто-то начинает копаться в этой теме, с ним начинают случаться разные несчастья. Вы уж простите меня, по-простому вам скажу: ехали бы вы, в самом деле, обратно в Москву. Мы вам нашими материалами поможем, не сомневайтесь. Пишите спокойно свою книгу, только сами в эти дела не лезьте».

Гедройц был обескуражен таким ответом:

«Владимир Ильич, да неужели вы не видите, что все наше представление о Сталинграде может перевернуться! Надо ведь выяснить всю правду, в конце концов. И ничего со мной не случится».

Владимир Ильич грустно посмотрел на Гедройца:

«Андрей, дорогой вы мой! Я же не придумываю ничего. Всего неделю назад пропал в Волгограде один, понимаешь ли, известный историк из Германии. А до этого он два месяца работал с нашими фондами и всё радовался каким-то находкам. Можете спросить у наших сотрудников, если хотите – они с ним больше моего общались. Ей-богу, совсем не хочу вас пугать, просто говорю, что опасно это».

Гедройца это нисколько не встревожило:

«Я же не за коммерцией приехал сюда, не за политикой, а за научным исследованием. Так что ничего опасного здесь не вижу. А то, о чём вы говорите, не более чем ряд случайностей. Да и найдется еще ваш немец».

«Как вы всё-таки наивны! – не глядя в глаза Гедройцу, пробормотал директор. – Ну да я предупредил. Сами будете виноваты, если докопаетесь до чего-то такого, что будет страшным и губительным для вас».

Начнётся замешательство, ибо правитель встанет перед выбором.

Но сохранит праведность – и не оступится.

Успех не сможет затмить чистоты зрения всего народа.

Счастлив всякий, делающий дело всеобщее.

В это благоденствие народ принесёт жертву, и искупит прошлую вину.

«Свитки»

Покинув музей, Гедройц бродил по городу: на Мамаевом кургане он решил побывать в последнюю очередь, а пока просто осматривал город, набирался впечатлений.

Оказалось, что в Волгограде есть метро, но выглядит оно, как трамвай, да и ездит не только под землёй, но и по улицам.

В трамвае Гедройц разговорился с привлекательной молодой волжанкой – его вообще удивляла особенная, здоровая красота волжских женщин, их стать и душевная бодрость.

Загорелая, лет двадцати девушка по имени Вера приехала из небольшого городка неподалёку, чтобы повидаться со своим братом, отбывающим срок в волгоградской тюрьме.

Она рассказала Гедройцу свою печальную историю:

«Брат мой Илья сидит уже два года, засудили его. Девушка у него была, Лариса. Они поссорились, сильно он её чем-то обидел – спьяну, конечно. Она возьми и заяви на него в милицию. Он, говорит, меня изнасиловал. Всё подстроила. Сделали анализ – да, что-то такое подтверждается. А она ещё с соседкой договорилась, что та вроде как крики слышала, что, мол, насилуют. Судья его откупить предлагал. Да откуда у нас такие деньги? А Лариску ту на другой год и взаправду изнасиловали и убили. Илюшка, как узнал про это, надумал побег устроить, чтобы найти гадов и отомстить за неё. Его, конечно, поймали, срок накинули. Он потом хотел с собой покончить – не дали. Писем от него давно не было, вот еду проверить как он там… Вообще, несчастная какая-то у нас семья. В роду матери все, кого знаю, спились… Всё против нас оборачивается из-за пьянства этого».

Гедройца тронула её история, но ещё больше удивило то доверие, с которым девушка рассказывала о своей несчастной семье в трамвае незнакомому человеку.

Он спросил Веру, что она думает про Мамаев курган, а она ответила неожиданно:

«Не знаю, не до этого мне. Столько своих проблем. Была я на кургане, конечно. Вот и старец Иосиф велел сходить. Тяжело там всё… Знаешь, я тебе одну вещь скажу, брат как-то заметил: если там нарвать цветов, то они очень долго не вянут, даже и без воды. Сама не знаю почему. Но это точно. Он когда за Лариской ухаживал, всё время там цветы рвал».

Вскоре она вышла из трамвая, а он подумал, что не помешало бы встретиться с этим старцем Иосифом, чьё имя уже не первый раз всплывает в разговорах о кургане.

Возвратившись в гостиницу, Гедройц решил ещё раз взглянуть на свои материалы.