Откуда я мог знать, Пятрас, что, изливая душу, выдаю тебя и товарищей агенту гестапо! Если б я не был доверчив, если б меня не оглушили все несчастья, этого не случилось бы. Я бы задумался, почему Дангель выпустил меня на волю, когда его палачи разделывались с каждым, кто к ним попадал, и пришел бы к логическому выводу. Увы… Спасительная мысль, как часто уже бывало со мной, пришла с опозданием. Не знаю, что возбудило мои подозрения — то ли слишком поспешное его поддакивание, то ли голос, как-то изменившийся, когда я заговорил о встрече с Марюсом в домике на опушке. Как бы то ни было, я внезапно почувствовал, что держу в руке фальшивую монету, хоть и не поверил в это сразу.

— Послушайте, — сказал я, понимая, что этот вопрос следовало задать полчаса назад, а то и за столом Габрюнаса. — Вы говорили, что в родных краях у вас есть знакомые партизаны. Почему вы не пошли домой, а болтаетесь вокруг Краштупенай, рискуя угодить немцам в лапы?

Он не ждал этого вопроса. Хотя, без сомнения, держал наготове ответ и на него, просто не думал, что он прозвучит сейчас, когда работа иуды сделана и остается скомандовать: «Руки вверх!» Он начал объяснять, и довольно складно, почему он все еще кружит по Краштупенайскому уезду, но я уже не верил его словам. От слабости (можешь назвать это страхом, волнением, испугом — как тебе угодно, Пятрас) подкосились колени, шаг стал короче. Он тоже придержал шаг, стараясь идти так, чтобы я находился рядом и чуточку спереди.

Да, хорошеньким другом я обзавелся! Поскользнувшись, я неожиданно повернулся к нему и увидел, как он отпрянул и полез правой рукой в карман.

Христоф Дангель добился-таки своего! Вот-вот полиция постучится в твою дверь, Пятрас, заберет того, из избушки, а если вы не выдержите пыток, то они докопаются и до Марюса. Гедиминас Джюгас, не кто иной, а Гедиминас Джюгас, дал им в руку ниточку, благодаря Гедиминасу Джюгасу снова будут гибнуть люди…

Ах, Пятрас, я никогда не думал, что смогу убить человека! Посмотрю исподлобья на небо, увижу россыпь звезд в прорехах туч, поглубже втяну в легкие предрассветный воздух и… Черные поля замелькали перед глазами. Верхушки деревьев, небо, колышущееся, как надуваемая ветром огромная палатка. Перекошенное лицо. Голова. Огромный тусклый пузырь, заполнивший все вокруг. Но так показалось лишь в первый миг, когда я, молниеносно повернувшись, ударил его в челюсть, чувствуя во всем теле такую невероятную силу, что сам испугался. Без сомнения, он готов был к подобной неожиданности, он все время держал руку в кармане, но не ждал, что я на него так внезапно брошусь. Он упал навзничь, ударился головой о дерево у дороги. Рука с пистолетом выскользнула из кармана, но пальцы обмякли раньше, чем он успел спустить предохранитель. Я схватил выпавшее оружие и стал колошматить им по лицу и по голове. Молотил изо всех сил, яростно, словно это был не человек, а ржаной сноп, который надо побыстрей выбить, вытрясти зерна и тут же хватать другой. Его голова теперь казалась крохотной — гуттаперчевая головка куклы, которую кто-то в шутку пришил к телу человека. Эту иллюзию еще усиливали отклеившиеся усы и парик, слетевший от удара пистолетом и обнаживший лысый, точно полированный череп. Я колотил не человека, а мертвую голову куклы, Пятрас. Видел, как расползаются пятна, чувствовал, что пальцы стали липкими — это была кровь! Но я представлял себе осколки и трещины, которые получаются, когда разобьешь хрупкую вещь. Потом я взял его за ноги — свою первую жертву («Поздравьте меня, люди, я записался в мужчины!..»), перетащил через кювет и утопил в заброшенном мочиле. Там и руки умыл. Видишь, чистые. Пятна на обшлагах? Кровь на поле пальто? Ничего, вода всемогуща — смывает все, что человек натворит.

Черная Культя молчит, глядит на свои руки, бессильно лежащие на столе. За перегородкой рев — подрались младшие дети. В кухне (окно занавешено, хоть на дворе светло) воняет квашеной капустой, помоями, сохнущей одеждой, чадит свекольная коптилка на подоконнике, окрашивая все вокруг унылым багровым цветом.

— Чего не спросишь, как отец живет? — наконец говорит Культя. — Власти управляющего прислали.

Гедиминас удивленно смотрит на него. Неужели это теперь важно? А может, Путримас спал, пока он совершал самую мучительную исповедь в своей жизни?

Культя кашляет, роется в карманах — ищет кисет. Ну и дни теперь, чтоб их сквозняк: не успело проясниться, глянь, и смеркается, ничего не успеваешь сделать за такой день.

— Послушай, Пятрас… Ты думаешь, я пришел к тебе рассказывать истории, чтоб повеселей было в скучный зимний день?

Культя слюнит самокрутку, плюется, наклонясь над столом: крошки табака на язык попали. Слишком долго отплевывается и кряхтит Черная Культя.

— История интересная, как же, — наконец говорит он. — Необыкновенная история! С каждым может такое случиться, чтоб их сквозняк.

— Не с каждым, — отмахивается Гедиминас. — Не думаю, чтоб вам с Марюсом удалось вырваться живыми из лап Дангеля.

— Ну, это дело другое…

— Почему? — Гедиминас хочет посмотреть Культе в лицо, но тот отвернулся к окну, нагнулся над плошкой, прикуривает. Черная тень закупорила кухню. Видна лохматая голова, как бы положенная в отдельности от тела на подоконник, но изредка и она исчезает, утонув в густых клубах самосада. Гедиминас закрывает глаза. Чах-чах! — опускается и поднимается пистолет. Полированная лысина, жгучий клей на пальцах… — Что случилось, Путримас? — шепчет он, боясь открыть глаза, чтоб снова не увидеть голову на подоконнике. — Ты мне не веришь? Я убил человека, да, человека убил, а ты мне не веришь…

— Верю не верю, эх! Видишь, коли человек воротился оттуда в целости, вольно всякое подумать. Немцы задарма не милуют.

— Задарма! Я вернулся оттуда с кровью на руках! Тебе этого мало? — Гедиминас вскакивает, хватает Культю за грудь, но, встретившись с ним глазами, снова опускается на стул. — Как ты мог такое про меня подумать, Пятрас? Когда твою свадьбу играли, я первую зиму в школу ходил. Ты же меня сызмальства знаешь! Два месяца назад не побоялся свести с Марюсом, а сейчас, когда это позарез нужно, у тебя поворачивается язык сказать, что я продался гестаповцам? Если б это было так, висеть бы тебе на площади вместе с теми пятью.

— Меня одного немцам мало, они хотят партизан перебить, — отвечает Культя, спокойно попыхивая своей вонючей цигаркой. — До Марюса докопаться, вот чего они хотят, чтоб их сквозняк!

Гедиминас с минуту смотрит на лицо в облаке дыма. И это Черная Культя, на столе которого лежит каравай хлеба, испеченного из муки Джюгасов! Острая боль пронизывает грудь, руки дрожат, напрягаются, как струны, гудит голова.

— Да, я пообещал Дангелю пробраться к партизанам, выдать их, и за это волос у меня с головы не упал, — шипит он, испытывая страстное желание съездить Культе по торчащему кадыку («И тот горлопан у Габрюнасов был с кадыком»). — Что стоит такому выродку, как Гедиминас Джюгас, осквернить память Милды, наплевать на своего отца, выдать друзей. Мне, наверно, все это снится или я сошел с ума!

— Потише, Гедиминас. Успокойся, чтоб тебя сквозняк. Кто говорит, что я тебе не верю? Ты лучше вникни. Звали ведь тебя в лес, и недавно. Отказался. А тут сам рвешься. Непонятно… Эти страхи в гестапо, все твои переживания, убитый гад и прочее, кто знает… Нет, я-то знаю, понимаю, ты не высосал из пальца. Думаешь, другие поверят? Товарищи-то? И еще: одно дело прийти самому, сознательно, так сказать, а другое — прибежать, когда штаны уже горят. Враг хитер, силен на выдумки. Даже самый сильный человек может не устоять перед соблазном выжить…

— Да, понимаю, у меня нет доказательств. — Гедиминас негромко смеется. Поднял бы голову и посмотрел на Культю, но шея одеревенела, не повернуть. — Пятна крови на рукавах не доказательство — мог в свиной измазаться. Моему рассказу тоже грош цена — такую историю могла сочинить фантазия поэта при помощи Дангеля. Если б не бросил в мочило пистолет… Но он был в крови, потом я еще раз руки мыл. Нет, пистолет тоже не доказательство: сказали бы — дали в гестапо. Спасибо тебе, Путримас. Не думал, что можно прожить столько лет с человеком в одной деревне и совсем его не знать! Нисколечко! Ведь ты не тот, что был раньше…